Генюше не успел написать: слишком занят, но не забуду, так как эта мысль меня очень занимает. Сегодня у меня особенно много дела, и Андр[ей] Алек[сандрович] уезжает не вовремя… хотелось бы еще больше написать, да боюсь еще больше задержать: а как опоздает на поезд, а там налетит запрет отпускам.
Позавчера был в штабе корпуса и много говорили с корпусным (Каледин… у нас много общего). Там же видел Савчинского, Пауку (помнишь, в 3-м Финляндском)… Теперешний корпус не похож на 7-й: тот – немецкий, а этот не только русский, но и казачий: Каледин, Ханжин, я, Рыбальченко (командир нашей бригады), Корольков – командир одного полка – все казаки. Немецких фамилий нет и в помине. Рядом с нами 2-й Линейный; в нем: Карягин (ком[андир] полка), Завадовский, Безродный, Ерыгин (Вовочка), Рудаков, Труфанов (средний), Новик, видишь, какая масса. В Украинском мало кого осталось: видел Тушина (ком[андир] полка), Шелепина (был у меня) и Лобзу… Много убитых, многие где-то застряли (Суворов, оба мужи красавиц – один мой партнер в школе, другой – сумасшедший, действительно ли или притворно, неизвестно)… Андр[ей] Александрович доскажет: он многое знает. Итак, лечись и будь бодра и весела. Давай губки и глазки, я тебя всю расцелую, а также нашу троицу: я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
8 марта 1916 г.Дорогая моя женушка!
Сегодня получил три твоих письма (две открытки) от 1–2 марта и 29 февраля. Последнее было вскрыто петроградской цензурой… Что это ей вздумалось, за две почти года первый, кажется, случай. Сегодня я встал в 6 часов и в первый раз за две с лишним недели увидел солнце. Это меня приободрило, проснулся же я неважно. Видел тебя во сне два раза: 1) как будто я спал и чувствую, кто-то сидит возле; внезапно просыпаюсь и вижу тебя совсем близко… а затем уже и совсем просыпаюсь… вышел, послушал стрельбу, вернулся и опять заснул; 2) вижу, как будто хожу по большим комнатам и в одной из них нахожу тебя спящей… Спрашиваю: «Чего ты сюда забралась?» – «Я и сама не знаю… блохи искусали всю… поцелуй, и я встану»… Дальше не помню. Утром и говорю своему сожителю:[18] «Не больна ли жена… два раза ее во сне видел». «Я тоже что-то видел, – слышу ответ, – а что, забыл». На этом и кончили. Письмо твое 29.II прелестно; из него ясно, что ты за себя принялась серьезно: лежишь два часа, ешь три желтка, впрыскиваешь… словом, все, как полагается. Но еще важнее твой философский вывод. Очевидно, тебя очень беспокоил вопрос, происходят ли с тобой некие случаи по капризам или по крайней расстроенности нервной системы. И ты, с удовольствием, видимо, констатируешь, что тут имеет место крайнее расстройство нервной системы. Есть чему, золотая, радоваться! Капризы – психическая болезнь, нервозность – болезнь физиологическая, а что легче лечить – это еще вопрос. На доктора ты, очевидно, напала хорошего, так как плохой едва ли может все так растолковать, как твой: и что ты чувствуешь, и что думаешь, и что переживаешь… пройда,[19] вероятно.
Об Осипе я тебе писал; он приехал, но он мне не нравится: какой-то не то озабоченный, не то пришибленный. Первые дни он меня удивлял своей бледностью, молчаливостью, да и фигурой… как-то сгорбился весь и съежился. Теперь начинает отходить, и сегодня утром я с ним говорил по-хорошему: стали мы улыбаться. Смешно это, но каждому – свое горе крупно. В чем дело, не знаю, но в Петроград он что-то тащил на своих бедных плечах, и раны плечевые зудят, поди, и поныне… Пишу тебе и нет-нет да и выйду послушать. Идет ружейная трескотня, кое-когда гуднут бомбы, а жадный прожектор льет свой свет, играя своим снопом лучей. Только что раздавался треск пулемета.
У нас скоро будет весна, и расцветет она на душе и твоего супруга… Лишь бы женка моя лечилась, следила бы за своим режимом, а там все будет по-хорошему… Видишь ли на дежурстве учителей Генюши? Ты поговори с ними, особенно со строгими. Устал сегодня и кончаю. Игнатий приготовил воду для ног. Давай, золотая детка, твою головку, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
[Приписка карандашом]
С «Психологией» идет тихо… Математику начал, но мало времени… Пусть мальчишки черкнут мне 2–3 слова. Сожитель получает от своих то броненосцы, то две строчки… Много смеемся. «Бумагу только переводят», – говорит он, а рад страшно, что они ее переводят. Писал без очков. Андрей.
11 марта 1916 г.Дорогая моя женушка!
Все более и более начинаю пропускать дни, не пишу тебе. Второе твое письмо – от 29.II – также просмотрено петроградской цензурой… вероятно, она не хочет, чтобы кислый и дряблый дух этого городка доходил до рядов армии и желает поэтому проверить несколько писем… До сих пор Передирия нет, но от своего преемщика я получил телеграмму, что он на месте, но что его пока – а почему, не знает – с места не пускают. У них, может быть, и есть свои причины, а я сижу без лошадей и без костюмов… езжу на казачьих, а хожу в своей одной и той же рубашке. Я думаю, что ты уже видела Андрея Александровича и получила от него полную картину моего житья-бытья.
В Москву поехал писарь, он будет у Каи и тоже ей порасскажет. Штабная служба тем-то и досадна, что в ней дело держит вас в руках, а не вы – дело. Полком командуешь, в то же время командуешь и ходом своих работ, а в штабе – этот ход стоит вне и посылает тебе одну пачку за другой.
Со вчера у нас дивные весенние дни, снег сошел, и светит солнце. Вчера я поездил на автомобиле, а затем верхом, видел картины разных артиллерийских разрывов и вообще пережил ряд живых восприятий… хотел тебе написать, и шли в голову какие-то глупости, но вечером захлестнулась волна забот и лег усталый… не до писем.
Осип стал веселее, ждет не дождется своего Героя и все ходит по горам с биноклем, любуясь на природу и разрывы.
Несколько тебе анекдотов о Линевиче (главн[окомандую]щем в Яп[онскую] войну): 1) Посещает тифозный барак и выслушивает доклад врача, что больные идут на поправку. «Все же их судьба скверная», – замечает Лин[евич]. «Почему, Ваше В[ысокопревосходительст]во? Поправятся и будут молодцами». «Все равно идиотами останутся», – твердит Л[иневич]. «Зачем же идиотами, ваше В-во, совсем болезнь пройдет без следа». «Прошу меня, доктор, не учить, я знаю, что говорю… сам два раза был болен…» 2) Выходит из вагона и говорит: «Какой здесь скверный воздух…» – «Никак нет, Ваше В-во, – отвечает кто-то, – воздух хороший…» – «Не может быть хорошего воздуха, где высокое начальство…» И т. д. в таком же роде.
Как идут твои соображения насчет поездки в Филоново? Думай об этом заблаговременно. Хорошо, если в апреле ты могла бы выехать. Конечно, если Генюше останется каких-либо две недели, то можно и подождать. Ему я так и не собрался пока написать.
