В. Н. Ладухину, чей отец был профессором Московской консерватории и композитором, Тухачевский признался: «Нет ничего прекраснее музыки. Это моя вторая страсть, после военного дела». И поведал мечтавшему о карьере оперного певца командиру-снабженцу о своем хобби: изготовлении скрипок. Рассказал, как «мучается с подыскиванием материала для скрипок. В последнее время нашел наконец какое-то кавказское дерево и специально просушивает чурбаки, получаемые из Закавказья. Сам разрабатывает и состав лака. Лак — великая тайна старых скрипичных мастеров». Когда Тухачевский достал из шкафа почти готовую скрипку, Ладухин заметил внутри наклейку с фамилией создателя скрипки — совсем как у старинных мастеров. Л. В. Гусева вспоминает, что изготовление скрипок было для Тухачевского почти что священнодействием: «В домашних разговорах Михаила Николаевича излюбленной темой было скрипичное дело. Он знал массу историй, связанных с изготовлением скрипок, и десятки профессиональных секретов, которыми охотно делился. С умением истинного мастера Тухачевский сам создавал превосходные музыкальные инструменты. Иногда и мы с Ниной Евгеньевной привлекались к этому в качестве "подсобной рабочей силы" — нам доверялось протереть наждаком какую-либо тщательно выструганную деталь будущей скрипки, порой даже отполировать ее. Это были очень веселые часы. Перемазавшись лаком и клеем, мы выслушивали бесконечные насмешливые замечания Михаила Николаевича: "Ну, разве так работают! Какой из вас Страдивариус!.." Как-то в один из таких часов появился Якир. Михаил Николаевич обратился к нему с шутливой жалобой на нас: "Видишь, Иона, пытаюсь их эксплуатировать, да не поддаются, грозятся в профсоюз пожаловаться"».
В то же время Тухачевский ясно сознавал, что до уровня подлинно великих скрипичных мастеров ему не подняться. Об этом свидетельствует следующий эпизод из воспоминаний Гусевой: «Однажды я застала у Тухачевских опытного скрипичного мастера Е. Ф. Витачека. Михаил Николаевич долго и увлеченно беседовал с ним, показывал гостю свою коллекцию скрипок, баночки с лаками, вытащил заветный кусок какого-то особого дерева (наверное, того редкого, из Закавказья. — Б. С). Этот неказистый с виду чурбачок Тухачевский сберегал в течение многих лет пуще всякой драгоценности, мечтал изготовить из него замечательную скрипку. И вдруг, когда Витачек ушел, мы с изумлением обнаружили, что знаменитая деревяшка исчезла. "Где же она?" — растерянно спросила Нина Евгеньевна. "Подарил Витачеку, — почти виновато улыбнулся Михаил Николаевич. — Так, как он изготавливает скрипки, мне не изготовить"…»
И еще одно свидетельство о Тухачевском-скрипичном мастере, принадлежащее его лечащему врачу М. И. Кагаловскому: «Дерево, предназначенное для скрипки, он давал мне облучать ультрафиолетовыми лучами, сам морил его, стараясь добиться наилучшего эффекта. А сколько усилий было потрачено на выяснение секрета грунтовки и лакирования скрипок!.. Зато как радовался Михаил Николаевич, когда раздавались первые звуки изготовленной им скрипки!»
После Тухачевского осталась специальная работа «Справка о грунтах и лаках для скрипок», где он обобщил свои исследования в этой области. Кроме того, Михаилу Николаевичу удалось самостоятельно сделать несколько скрипок. О том, сколько их было, вспоминают по-разному. Одни утверждают, что их было всего две, причем одну полководец смастерил в начале своей военной карьеры, а другую — незадолго до трагической гибели. Другие знакомые Тухачевского полагают, что изготовленных им скрипок было больше. Во всяком случае, ни одна из них до нас не дошла.
Невольно думаешь, что было бы, если бы волей случая или судьбы Тухачевский не смог бы бежать из немецкого плена в 1917 году, не сделал бы блестящего восхождения до высот армейской иерархии, а отдался бы целиком скрипичному делу и достиг бы там уровня гениальности. Тогда, вполне возможно, умер бы своей смертью, отделавшись какой-нибудь ссылкой за былое дворянство и офицерство. И оставил бы нам и всему человечеству несколько десятков великолепных скрипок, не уступающих творениям Антонио Страдивари… Тогда не было бы и Тамбова, и Кронштадта, и варшавского позора. Осталось бы нечто вечное, материальное, часть всемирного культурного наследия…
А так ведь, в сущности, сегодня мы вспоминаем Тухачевского только в связи с его блестящей карьерой и трагической участью. Армию, о которой мечтал, маршал создать не успел. Ни одного сражения действительно крупного масштаба не выиграл, побеждая лишь сравнительно слабые войска Колчака и Деникина. Таким сражением могло бы стать наступление на Варшаву, но оно, как мы помним, для армий Западного фронта закончилось очень плачевно. Какого-то оригинального вклада в военную теорию Тухачевский не внес. Быстро откликался на новые веяния в этой сфере, но, в общем, шел по стопам британцев — Лиддела Гарта и Фуллера. В предисловии к книге последнего «Реформация войны», написанном в 1930 году, Тухачевский подчеркнул важность фуллеровских требований повышенного внимания к военной технике и новейшим видам вооружений, но упрекнул британского генерала за недооценку массовых армий. И вместе с тем здесь же сумел похвально отозваться и о шитом белыми нитками процессе Промпартии, и о «ликвидации кулака как класса». Не было у него политических разногласий с коммунистами, со Сталиным… Если бы Тухачевского не казнили и он встретил бы 1941 год во главе Красной армии, результат был бы примерно тем же, что и в реальной действительности. Ведь поражения первых месяцев Великой Отечественной определялись общими пороками советской системы, которые Тухачевский при всем желании не имел возможности устранить. Другое дело, что потом у него был бы шанс сыграть в войне ту роль, что на самом деле сыграл маршал Г. К. Жуков (если не сделали бы, конечно, «козлом отпущения», как командующего Западным фронтом генерала Д. Г. Павлова).
У меня создалось впечатление, что для Тухачевского изготовление скрипок и вечера в обществе композиторов и музыкантов в свободное время играли примерно ту же роль, что работа по реорганизации армии в служебные часы. Скрипки и музыка помогали абстрагироваться от далеко не идеального послереволюционного мира, сохранить приверженность к культурной традиции и стабильности бытия.
Между прочим, в отличие от подавляющего большинства военачальников, покорно поносивших «Тухачевского и его банду», чтобы вскоре разделить их участь, друзья из музыкального круга Тухачевского и после смерти не предали.
Шостакович так и не подписал ни одного письма или телеграммы с осуждением мнимых заговорщиков. Старый знакомый Кулябко, работавший директором Московской государственной филармонии, отказался заклеймить на партсобрании того, кого рекомендовал в партию, и отправился прямиком в ГУЛАГ. Когда пришли арестовывать профессора Московской консерватории Н. С. Жиляева, то увидели на стене его квартиры портрет Тухачевского. Один из чекистов удивленно спросил: «Так вы его еще не сняли?» Николай Степанович дерзко ответил: «Знайте, что ему со временем поставят памятник». Из лагеря Жиляев не вернулся.
