«Дайте-ка мне эту бумагу, — сказал я; — будьте покойны, я все улажу, и мы скоро увидимся».
По возвращении домой, я тотчас же поручил ловкому и верному человеку, преданному мне, навести справки об этих подозрительных женщинах и узнать их образ жизни. Я скоро узнал, что старуха занимается известным ремеслом и выдает молодых девушек за своих дочерей. Получив на все это письменные доказательства, я отправился к Поль-Джонсу. «Вам теперь нечего бояться, — сказал я ему, — обманщицы открыты. Теперь надо только раскрыть глаза императрице и показать ей, как ее обманывали; но это не так-то легко. Правду очень часто останавливают на пороге дворца, а письма в таком случае легче всего перехватить. Однако я знаю, что государыня, под страхом строжайшего наказания, запретила удерживать и вскрывать письма, посланные на ее имя по почте. Я написал длинное письмо к ней от вашего имени: туг все подробности, даже не совсем приличные. Что же делать? Государыня выслушала клевету; надо, чтобы она терпеливо прочитала оправдание. Перепишите и подпишите это письмо. Я кого-нибудь пошлю отдать его на почту в ближайший город. Не унывайте, поверьте мне, что вы будете оправданы».
В самом деле письмо было послано, и государыня получила его. Прочитав его вместе с приложенными документами она страшно рассердилась на доносчиков, отменила свое приказание, снова пригласила Джонса ко двору и приняла его с обычною благосклонностью. Храбрый воин скромно и гордо встретил должное ему удовлетворение, не очень то очаровывался уверениями людей, которые чуждались его во время невзгоды и скоро, недовольный страною, где можно было подвергнуться таким унижениям, выпросил себе у императрицы под предлогом болезни, отпуск, который и был дан ему вместе с орденом и приличной пенсией. Он уехал, выразив мне признательность за услугу и уважение к государыне, которую можно было обмануть, по которая умела блистательно исправлять ошибки и несправедливости.
Императрица тогда назначила нового флигель-адъютанта на место Мамонова; это был гвардейский офицер Зубов[131]. Новый любимец вышел в люди без помощи Потемкина; всякому любопытно было знать — станет ли он в ряд его приверженцев или осмелится противиться его власти. Не зная еще его, я жалел об удалении Мамонова, всегда преданного интересам Франции. Но скоро я заметил, что в этом отношении ничего не изменилось: Зубов усердно искал моей дружбы и не скрывал от меня, что действует так согласно желаниям государыни.
Получены были дурные вести из Финляндии. Шведский генерал Стединг разбил наголову генерала Шульца близ Помалы и захватил русские пушки. Эта неудача скорее рассердила, чем обеспокоила государыню.
Государыня с участием говорила мне о ходе дел во Франции: «Ваше среднее сословие, — говорила она, — слишком многого требует; оно возбудит неудовольствие других сословий, и это разъединение может повести к дурным последствиям. Я боюсь, что короля принудят к большим жертвам, а страсти все таки не утихнут».
Я отвечал, что, не будучи совершенно покойным на этот счет, я однако сохраняю еще надежду, потому что король любим народом и желает только его блага, и что вообще брожение общества становится сильным и упорным, когда оно сдерживается и возбуждается бесправным злоупотреблением силы.
Через несколько дней после этого разговора вице-канцлер, пригласив меня немедленно явиться к нему, известил меня о происшествиях в Париже 14 июля. Он объявил мне, что все население столицы восстало и взяло Бастилию, что короля заставили войти в городскую ратушу и надеть революционную кокарду, что беспорядок дошел до нельзя: везде нарушают законы, ругаются над дворянами, грабят замки.
По очень предосудительной привычке, которой следуют многие, министры, из боязни гласности, мне ничего не написали, и я не мог дать дельного ответа и отличить в этих известиях правду от прикрас. Слухи эти скоро разнеслись и были принимаемы различно, сообразно с личностью и чувствами слушавших. При дворе тревога была сильная, неудовольствие общее.
Скоро внимание отвратилось от этих далеких происшествий и поглощено было сражениями, происходившими вблизи столицы. Так как утаили победу Стединга и подробности дела, то оно, как и всегда бывает, разгласилось, наперекор утайке, с прибавлениями. Правительство обеспокоилось и запретило говорить в публичных местах о шведской войне. Вскоре однако счастие снова улыбнулось русским. Императрица приказала соединиться эскадрам Чичагова и Козлянинова; шведский флот противился этому. Два часа бились с одинаковым уроном с обеих сторон, но русские справедливо приписывают себе победу, потому что эскадрам удалось сойтись[132]. Принц Нассау разбил и прогнал двадцать судов шведских и, пройдя мимо всех укрепленных шхер, вышел в море. Мы также узнали, что Суворов с принцем Кобургским (7-го августа) разбили 30 000 турецкий корпус, захватили Фокшаны, двенадцать знамен и весь лагерь.
Со всех сторон получались самые дурные вести об смутах во Франции; я все еще полагал, что согласие уладит всю эту борьбу, но императрица сказала мне: «Я этого желаю более, нежели кто-либо; но я только тогда этому поверю, когда народ ваш не будет более предаваться возмутительным поступкам. Впрочем я вас предупреждаю, что англичане думают выместить на вас свои неудачи в Америке; если они вас затронут, то окажут услугу, потому что отвлекут наружу пыл, вас губящий».
В конце разговора императрица выразила свое удовольствие, вспомнив, что при короле находятся Сен-При и Монморен: она полагалась на их благоразумие.
Почти тогда же узнал я тайным, но верным образом, что Потемкин снова подкапывался под меня. Он написал государыне, что несогласно с здравою политикою — приближать к себе одних только министров Австрии и Франции, что это предпочтение обидно для других дворов, и что при слабости нашей в годину смут благоразумнее обратиться к Англии. Но Екатерина, не внимая этим предложениям и твердая в своих намерениях, не хотела сближаться с Витвортом. В это время одно странное обстоятельство послужило поводом к неудовольствию нашего двора. Шуазель добился от Порты, чтобы она выдала ему Булгакова, но русский посол не хотел получить свободу от него; он требовал, чтобы его освобождение было полным и прямым удовлетворением для России. По-моему это было благородно. Монморен, видя в этом поступке оскорбление для Франции и для нашего посла, думал, что я выражу русскому кабинету мнение и негодование министра. Но я не мог действовать в этом смысле: мне слишком было бы трудно осуждать человека, которого поведение оправдывал.
Императрица вновь могла убедиться, что имела основания довериться принцу Нассау. Он одерживал на морях севера такие же блистательные победы, как и на Черном море. Искусно воспользовавшись неосторожностью шведского короля, который подвигался все вперед, не обеспечив себе отступления и сообщений, принц атаковал шведский флот в устье Кюмени и разбил его. Сражение (13-го августа) длилось четырнадцать часов, с утра до часу пополуночи. Шведы были прогнаны. Нассау захватил адмиральское судно, еще четыре судна сорокапушечные, куттер и три галеры. В плен попалось сорок офицеров, тринадцать матросов или солдат, и кроме того потоплено было несколько судов у берегов. Шведский адмирал принужден был спасаться на яхте. В этом славном деле особенно отличалась гвардия и в рядах ее кавалер Литта. Нассау, сделав высадку с 6000 человек, быстро двинулся вперед в надежде, что отрежет королю отступление. Но король, уже угрожаемый двумя русскими корпусами, которые наступали на него с фронта и с флангов, поспешил покинуть свою позицию в Эгфорте. Нассау преследовал его, настиг его арьергард и захватил в плен 600 человек, часть запасов и багажа. Между тем флотилия его, пользуясь своим положением, истребила еще до сорока шведских судов. В эти счастливые для принца дни его постигло горе. Вараж, отличный офицер французского флота, своими умными советами направлял пылкую отвагу адмирала. Храбрый моряк, высадившись на берег и преследуя шведов, попался башкирам, этим дикарям, нисколько неполезным, но безобразящим русскую армию, и был убит: варвары приняли его за шведа. Нассау, вернувшись на галеры, хотел преследовать короля до Ловизы, но ветер помешал движению флотилии, возвратившейся счастливо в Кронштадт с огромною добычею и славными трофеями. Густав, действовавший всегда по-рыцарски, вспомнил, что не раз встречал принца Нассау во Франции и в Спа, и будучи поражен его воинственностью и честолюбием, написал к нему, в начале компании, прелюбезное письмо. «Я думал, — писал он, — судя по последним нашим беседам, что вы меня осчастливите предложением служить мне мечем вашим, но так как, к сожалению моему, вы выступили против меня, то надеюсь, по крайней мере, заслужить на поле битвы уважение такого противника, как вы». Судьба разрушила эти надежды. Когда до короля дошла достоверная реляция битвы, обнародованная императрицею, он, в порыве оскорбленного самолюбия, вышел из себя и отвечал другою реляциею, в которой силился умалить свои потери и выставить свои преимущества. По этому случаю принц Нассау написал к нему письмо, которое так любопытно, что нельзя не привести его здесь.
