Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Поля, косогоры, березы,

Церква, купола, образа…

Страдальцев невинные слезы,

Царевен убитых глаза.

Российские наши раздоры,

Друзей и врагов немота,

За левым плечом – смех и споры,

За правым – Святой храм Христа —

Все сердце большое вместило,

Все в строки литые легло.

В них дышат надежда и сила,

От них и в потемках светло.

Россия еще не погибла.

Заветы ее сохраним!

Мы шапку чужого пошиба

Надеть на нее не дадим!

Твердят: По Ивану и шапка!

Иван-то унижен и пьян…

И брешут продажные шавки

На всякий российский изъян.

Но встанут святыни из праха,

Когда тот, кто призван, придет.

И шапка ему – Мономаха,

И русский воскресший народ!

Солоухину Владимиру Алексеевичу —

великому русскому поэту-патриоту, писателю, —

посвящается.

Рыжая тропка к дому ведет,

Ровным штакетником прядки прядет.

Дом весь скрипучий и мебель, а стол,

Крепок, со временем пел в унисон.

Кресло старинное, образ в углу,

Ветер застрял и полощет пургу.

Тихо иду я к святыне – столу,

Стул предложил посидеть на углу.

С краю не скрипнул, принял, промолчал,

За окном ветер ветви качал.

Ручка сама улеглася в руке.

Мира таинственность кроется в мгле.

Нашим поэтом творились труды.

Здесь на окне расцветали цветы.

Здесь величавый писатель сидел.

Русское видел… Стихами воспел.

Вольным простором сияла душа.

Твой пьедестал вся Россия.

Народ! помнит поэта!

В стихах он живет.

Я иду по дороге вдоль пустых деревень,

покривились пороги, повалился плетень.

Гнезда бросили птицы. Всюду плесень и мох.

Мне воды бы напиться, да колодец заглох.

Чахнет сад сиротливо, неразлучен с бедой —

опоясан крапивой, перевит лебедой.

Накрест окна забиты. Развалилась труба.

Как крылом перебитым дверью машет изба.

Все трагически просто в нашем отчем краю —

не основа, а остов остается в строю.

Знать, на поиск Мессии, не защелкну в замки,

все крестьяне России – подались в ходоки.

Но на площади Красной у кремлевских аллей,

ко всему безучастный, встретит их – мавзолей…

Я еду и еду,

А дальше недолго иду

По листьям и снегу

К забытому Богом пруду,

К скамейке у дома,

К нетронутой глади листа.

Глядит незнакомо

Заброшенный храм без креста.

Забита калитка,

Покинуто чье-то жилье.

Душа, как улитка

Свернулась. Простите ее.

Примерзла смородина,

Ей ягод уже не качать.

Отечество… Родина…

Но боль не дает докричать.

Не злые метели,

Которым конца не видать,

Мы – рушить умели

Потом на руинах рыдать.

На кладбище местном,

Среди тишины и ветвей.

Здесь летом прелестно

Буянил один соловей.

И свечи горели,

И речи текли и текли.

Слетали от ели

Иголки на холмик земли.

И сестры и братья

Вставали из тьмы и огня.

На небе распятье,

Как будто распяли меня.

У русских, как водится,

Жалеть, не сбылось…

Слеза Богородицы

Сердца прожигает насквозь.

О родине – реже и реже,

Молчим, говорим и поем.

За край листопадный и снежный

Уходим, как за окоем.

Не ведаем, что там за краем,

Безумная мгла или свет?

А, впрочем. Мы и не гадаем,

И не ожидаем ответ.

А родина вспомнит немногих,

Любима и все же странна —

Страна, что забыла о Боге,

Забытая Богом страна.

Ветровое стекло при подъезде мне сузит даль,

Только я все же знаю, что там впереди.

Этот город игрушечный с древним названием – Суздаль,

И, как в детстве когда-то, защемит в недетской груди.

Я пришел не каликой, не гостем, не праздным туристом,

Я твой названный сын – мне за все и за всех отвечать.

Августовское солнце упало на пыльные листья,

И на кленах треглавых оттиснута скорби печать.

В это время раздора, разлома, невиданной свары

Ты стоишь, как и прежде, державную веру храня.

К белокаменным храмам твоим современные едут хазары

Лицезреть старину,

Подгулять в кураже,

Прикурить от чужого огня.

Что поделаешь тут?

Нынче мода на древность и веру,

Крест нательный, как пропуск в желаемый рай…

Волокут на постриг монастырский вчерашнюю стерву,

Вводят в храм целомудренный, как вчера заводили в сарай.

Добродетель сегодня не в нас прижилась, а помимо,

Колокольные звоны не душу тревожат, а слух…

И бредет наша совесть унылой тропой пилигрима,

И лампада коптит, и огонь в ней до срока потух.

…Постою в стороне – этот город сует не приемлет,

Вой истошный и слюни у русских всегда не в чести.

Предзакатное солнце ласкает осеннюю землю,

На которой живу, грянет срок, и в которую надо сойти.

Но останется свет,

Продерется сквозь тверди земные,

Свет любви и признанья, которыми память жива.

И плывут облака, словно звоны плывут вечевые,

И становятся лишними наши с тобою слова.

Здесь белесые стынут туманы,

Грустным клином летят журавли;

Темных елей стволы-великаны

Покрываются тенью Земли.

Но в кругу этих сумрачных елей

Тихий холмик могильный почил.

Проливные дожди и метели

Не закрутятся здесь, средь могил.

Ветры-вьюги сюда не заглянут,

Лютый зверь пробежит стороной…

Только добрые люди вспомянут

Образ памятный всем и живой.

Постоят, отпоют панихиду

Иль отслужат, вздохнув, литию

И, как будто чужую обиду,

Кротко выскажут горечь свою.

Но в торжественной этой печали

Русской совести слышен завет,

Чтоб покровы небес осеняли

Светлой жизни таинственный след.

Он душу русскую с любовью описал,

Прославил в творчестве он Родину свою

И о Владимирских проселках рассказал.

Я Гимн величия писателю пою!

Он не придумывал «красивостей» пустых,

Природы русской показал он красоту.

Ему подвластна была проза, яркий стих,

Воспел он русскую «святую простоту»!

Про мать и мачеху писал, про дом и сад,

И об алепинских поведал мужиках.

Про то, как был он за Россию горд и рад!

ПУСТЬ ПАМЯТЬ СВЕТЛАЯ