— Папа! Боже мой! Папа! Ну, очнись же ты! Прекрати сейчас же! — кинулся я к нему.
Все его тело содрогнулось, он закрыл глаза руками, постоял так некоторое время, а потом медленно побрел к машине. На обратном пути мы оба молчали, не проронив ни слова до самой клиники.
Я пробыл с ним в палате еще несколько часов. Он был мил, но, казалось, как-то ушел в себя. Мы говорили о книгах, обсуждали спортивные новости и не касались ничего личного. Вечером я уехал в Миннеаполис. Больше я Эрнеста не видел.
Возвращаясь в Нью-Йорк, я думал об идее Мэри найти какую-нибудь клинику в хорошем месте, где бы Эрнест мог лечиться и часто бывать на свежем воздухе. Теперь я знал — его можно вылечить. Тогда, на вершине холма, его сознание моментально очистилось от всех маний и страхов. Сидя в самолете, я ничем не мог ему помочь, я лишь мог попытаться понять причину его болезни, определить, какие силы разрушили его личность. Он был ярким человеком, героем. И он не мог позволить себе быть другим. Ярко писать, быть сильным физически, потрясать своей сексуальной мощью, пить и есть, и тоже не как все. И вот когда эта его мощь ушла из тела, разум Эрнеста оказался не в силах справиться с новой ситуацией. Если бы он нашел способ жить так, чтобы все его прошлые достоинства перестали быть для него столь важны…
И мне на память пришло его dicho: человека можно победить, но уничтожить — нельзя. Может, это и правда, но Эрнест предпочитал обратное высказывание. Я вспомнил слова Уолша: «Потребуется много времени, прежде чем он выдохнется. Но до этого момента он успеет умереть».
Теперь Мэри жила в Нью-Йорке, и мы вместе с ней пришли посоветоваться к доктору Знаменитость по поводу новой клиники для Эрнеста. Знаменитость предложил Институт жизни в Хартфорде, штат Коннектикут: больные там живут в маленьких коттеджах, расположенных в красивейшем месте, в клинике — прекрасный персонал, чья специализация — долговременное лечение. Мэри тут же уехала смотреть клинику и поговорить с врачами.
Она решила, что Хартфорд — лучшее место для Эрнеста. Мэри привезла мне кипу всяких материалов о клинике. Единственная сложность была связана с тем, что, как и в Мэйо, врачи требовали со стороны пациентов согласие лечиться у них. Поскольку это была клиника для душевнобольных и все об этом знали, было совершенно ясно, что Эрнест никогда добровольно не согласится туда лечь. Она написала врачам Мэйо, прося их повлиять на Эрнеста, но они отказались, поскольку не считали, что это отвечает его интересам. Врачи же из института предпочли не настаивать на том, чтобы Эрнеста перевели к ним.
Вечером 14 июня Мэри пришла ко мне на ужин. Она организовала телефонную конференцию с врачами Мэйо и попросила меня принять в ней участие. Врачи утверждали, что в последнее время у Эрнеста наблюдаются большие сдвиги. Если мы переведем его в другую клинику, он потеряет веру в успех лечения. Мэри спросила, в чем заключаются эти сдвиги. Ей рассказали, что он каждый день плавает, что он обещал больше не волноваться насчет одежды, начал читать книгу — в первый раз за все шесть недель пребывания в клинике — и даже сделал некоторые заметки о прочитанном. Мэри спросила, как называется книга, которую он читает. «Вне моей лиги» Джорджа Плимптона (очевидно, врачи не заметили на обложке книги текст о Плимптоне, написанный Эрнестом). Врачи также сообщили нам, что хорошим знаком является и возникшее у Эрнеста желание вернуться в Кетчум и приступить к работе. Мэри спросила, собираются ли они снова назначать ему электрошок. Ответ был достаточно уклончив, но у меня создалось впечатление, что они этого не планируют.
Затем Мэри сказала, что предполагает на лето уехать в Кетчум, и спросила, можно ли посетить Эрнеста по пути домой. Не расстроит ли Эрнеста ее появление, интересовалась Мэри. Наоборот, ответили врачи, Эрнесту будет очень полезно повидаться с ней, и высказали предположение, что его действительно стоит отвезти домой и посмотреть — а вдруг он снова сможет писать. Мэри очень взволновало это предложение. Она сказала, что не в силах взять на себя такую ответственность, что судя по письмам Эрнеста его пока еще нельзя забирать домой. Врачи успокоили ее, сказав, что сейчас они и не думают отпускать Эрнеста в Кетчум.
Я собирался в Европу, но перед отъездом еще раз встретился с Мэри. Она рассказала, что консультировалась с доктором Знаменитостью по поводу последнего разговора с врачами из Мэйо, поделившись с ним опасениями, что они могут заставить ее забрать Эрнеста в Кетчум. По ее просьбе, он позвонил в Мэйо. Знаменитость настоятельно рекомендовал еще один курс лечения электрошоком — он считал, что Эрнест в нестабильном состоянии, поскольку прошлый курс был прерван в самой середине. Необходимо провести полный курс, а затем — интенсивную психотерапию, сопровождаемую одним сеансом электрошока в неделю, если потребуется. Однако врачи Мэйо были не согласны с его рекомендациями, и Знаменитость посоветовал Мэри удвоить свои старания и все-таки попытаться перевести Эрнеста в Институт жизни. Мэри же снова и снова повторяла, что боится огласки. Тогда доктор Знаменитость заметил: «Будет лучше, если газеты напишут, что Эрнест лечится в этом институте, чем опубликуют на первой полосе сообщения о его самоубийстве».
Я улетел в Европу. В конце июня получил письмо от Мэри. Она писала, что врачи все-таки заставили ее забрать Эрнеста домой. Более того, когда она приехала в Рочестер, они уже успели его убедить, что он может вернуться домой, и бедный Эрнест с радостью и надеждой ждал ее приезда. Врачи сказали, что у Эрнеста начинается новая фаза, и он должен вновь поверить в себя, в свои силы, а для этого ему необходимо жить дома. Мэри снова связалась с Институтом жизни, но там ей твердо заявили, что сейчас везти его к ним нет никакого смысла и это может даже нанести вред. Они считали, что он на шестьдесят — семьдесят процентов в норме, и, если его состояние не ухудшится, все будет замечательно. Мэри пыталась протестовать, но ей не хватало специальных знаний в психиатрии. И она сдалась. Джордж Браун прилетел из Нью-Йорка и отвез их в Кетчум.
Второго июля я прилетел из Малаги в Мадрид, где должен был переночевать, чтобы на следующее утро лететь в Рим. И вот утром, выйдя из лифта и спеша в аэропорт, я вдруг увидел бегущего ко мне Билла Дэвиса. Он всю ночь вел машину, пересек почти всю Испанию, чтобы первым сообщить мне о самоубийстве Эрнеста и быть в эту страшную минуту рядом. Я был ему глубоко благодарен, однако в те, первые, мгновенья я не мог поверить в случившиеся, не мог осознать, что произошло, — боль, непереносимая боль утраты, пришла позднее, через несколько месяцев.
