Каждый новый день работы комиссии все больше убеждал его в своей правоте. Но хотя обвинения с него были сняты, ответа не было на главное "почему?".
В эти дни Иван Анисимович частенько задумывался над прошлыми авариями, которые ему приходилось лично, как старшему, расследовать. Он не мог упрекнуть себя в том, что где-то поступился принципом, позволил кому-то или сам обидел летчика, даже допустившего ошибку. Он всегда настойчиво искал только одно ― правду, потому что найденная правда всегда повышала безопасность последующих полетов, укрепляла веру людей в свои силы.
Окончательный вывод комиссии был четок: "Отказ управления самолетом. Летчик в штопоре не виноват, вывести машину из штопора не представлялось возможным".
Сохатый лежал в кровати. Он хотел уснуть сегодня, раньше обычного, чтобы хорошенько отдохнуть перед утренними полетами ― первыми для него после аварии. Но сон не приходил ― снова и снова вспоминалось недавнее катапультирование. Это усиливало напряженность ожидания. "Как-то обойдется теперь? А вдруг какая-нибудь новая глупейшая случайность? Что тогда?"
Иван задавал себе эти вопросы и ощущал в себе как бы два начала.
Первым было сомнение. Если это был и не страх еще, то откровенное желание не подвергать себя новым превратностям судьбы, потому что любой полет ― всегда риск.
"Да, риск есть, но ведь это не ново и для тебя, и для всех, кто связан с летным делом, ― убеждал он себя. ― Всякое движение ― на велосипеде, мотоцикле, автомобиле, даже на коне ― риск. Оно искусственно для человека и тем сложнее, чем больше скорость. Но от понимания этой проблемы не переходить же человечеству в двадцатом веке вновь на пешие скорости. Если ты не победишь в себе настороженную напряженность, она вырастет в страх, потом переродится в злокачественную опухоль трусости, и тогда тебе больше никогда не летать по небу, не быть летчиком-истребителем".
К Ивану Анисимовичу начали возвращаться ощущения первых дней после аварии. Он не стал их прогонять, решив еще раз внимательно присмотреться к себе. "Если предположить, что я психологически еще не готов снова в полет, то самоконтроль может потребовать от меня слишком много внимания и сил ― на управление истребителем ничего и не останется. Самолет в этом случае будет предоставлен сам себе. Но может оказаться и того хуже: от нервного перенапряжения я не только не буду помогать самолету выполнять задуманное, но даже мешать ему".
Сохатый вспомнил свой ночной прилет домой… Всю дорогу ― и в самолете, и в автомобиле ― в нем шла борьба: говорить или не говорить? Но ему так и не удалось принять решение. Наперед зная, что сохранить в тайне от семьи прыжок в конечном-то итоге все равно не удастся, он решил в тот вечер действовать в зависимости от обстоятельств.
Тихонечко открывал дверь своим ключом. Но войти в квартиру неслышно не смог. Не успел еще закрыть за собою дверь, как услышал голос жены:
― Ваня, почему так поздно? Что-нибудь случилось?
― Добрый вечер, Любаша! Почему обязательно должно что-нибудь случиться? Просто задержался немного.
Жена вышла в прихожую.
― Неправда ваша, Ванечка. Мне почему-то было не очень спокойно сегодня днем, и я позвонила к тебе на работу. Спросила, где ты и прилетишь ли сегодня домой? Дежурный, как мне послышалось, довольно взволнованно ответил: "С Иваном Анисимовичем ничего не случилось, а когда прилетит, неизвестно…" Расспрашивать было неудобно, да и не положено по вашим законам. Но телефонный разговор спокойствия мне не принес, а скорее наоборот… Так что же случилось? Давай выкладывай и не хитри. Дети только что легли спать, а я ждала или тебя, или твоего звонка…
Слушая рассуждения жены, Иван думал: "Может быть, на самом деле существуют какие-то особые, не известные еще человечеству возможности передачи информации на расстоянии. Ведь вот почувствовала же…"
― Знаешь что, Любушка-голубушка, напои-ка ты меня лучше чаем, заодно и поговорим, все сразу узнаешь.
― Пусть будет по-твоему. Я вот смотрю на тебя и вижу, что ты очень устал.
Сохатый обнял жену за плечи.
― Пошли на кухню чай делать. ― Подтолкнул ее легонько. ― Конечно устал и пропылился весь. Целый день на ногах, даже не обедал сегодня.
Шел следом за женой и размышлял: как ей сказать? Сказать так, чтобы не вызвать лишнего волнения, но и не пытаться представить случившееся пустяком, потому что за совместно прожитые годы Люба стала достаточно хорошо представлять, чем могут обернуться авиационные неудачи. Он уже понимал, что не сказать сейчас нельзя. Завтра это прозвучит оскорбительно и для Любы, и для детей, а он будет выглядеть по меньшей мере глупо.
― Люба, пока я приведу себя в порядок, разбуди детей. Будем ужинать вместе.
― Я не понимаю, зачем они?
― Есть очень важное сообщение, которое и они должны услышать обязательно сегодня.
…Вторую половину позднего ужина Сохатый вспоминал с легкой улыбкой. Ему были приятны расспросы близких, все эти ничего вроде бы не значащие "охи", "ахи" и еще какие-то не поддающиеся воспроизведению возгласы. Все это создавало атмосферу единого волнения, общей радости.
Иван Анисимович даже немножко развеселился, вспомнив немую сцену недоумения, когда он вначале объявил, что сегодня награжден особым орденом, название которому ― Жизнь.
Когда же восклицания закончились, по общему согласию было решено выпить по фужеру шампанского, чтобы отметить папин второй день рождения.
Отпив глоток, Люба помолчала, а потом негромко заговорила:
― Дети, а может, было бы лучше, если бы отец больше не летал? Далеко не все летают в его должности и возрасте. А если и летают, то на солидных, больших самолетах, а не на истребителях, что подобны необъезженному скакуну, на котором и усидеть-то трудно, а тем более подчинить его своей воле, заставить беспрекословно повиноваться…
Не услышав ни согласия, ни возражений, Люба грустно усмехнулась:
― А в общем-то какой толк говорить, если наш отец не может без неба…
Дети вскоре ушли спать. А они с Любой так и не заснули в ту ночь: вспоминали войну, академию, службу в дальних гарнизонах…
Может быть, ночь без сна была тогда Ивану и полезней, нежели тревожные сновидения. Утром уехал на службу вполне отдохнувшим и в какой-то мере успокоенным.
…Сохатый улегся поудобнее, натянул одеяло под самый подбородок и закрыл глаза: "Нет больше мыслей… Кыш все по своим углам. Что вы от меня хотите? Издергать, разбить, не дать спать? Не будет этого. Давайте приходите по-хорошему… С чего начнем? С аварии? Она мне осточертела при расследовании, и больше ею я заниматься не хочу. Об аварии мыслей больше нет. Нет мыслей об аварии. Она забыта сегодня… Забыта… Забыта…
