Теперь началось изнасилование Будапешта.
Как только Скрещенные Стрелы покинули город, солдаты Красной армии, охваченные жаждой мести, заняли его – и стали добивать таким образом, который прозвали крупнейшим массовым изнасилованием в истории. Тем временем у Сталина были собственные планы на будущее Венгрии.
По подсчетам, 50 000 женщин и девочек были изнасилованы и ограблены солдатами Красной армии после взятия города, а некоторые данные называют цифру 200 000. Солдаты вскоре вышли из-под контроля своих офицеров (которые часто сами принимали в этом участие) и иногда даже врывались в посольства стран, сохраняющих нейтралитет (Швеция и Швейцария), и насиловали женщин, работающих там.
На протяжении некоторого времени Мария и Андраш оставались нетронутыми этими ужасами. Затем, в начале января, Красная армия оккупировала Кёбанью, и взвод солдат вошел в здание, где они жили. Энди вспоминал, что «они входили непринужденно, но в руках каждого из них был пулемет».
Первая встреча Марии с солдатами лицом к лицу оказалась на удивление доброжелательной. Русский сержант говорил с ней на немецком, и, к удивлению Андраша, его мама отвечала на том же языке. «Я никогда не слышал, чтобы мама говорила на чем-то, кроме венгерского, поэтому был впечатлен тем, как свободно она с ним разговаривала». Он был еще более удивлен, когда его мама позвала его поговорить с солдатом, которого звали Хайе. Она попросила его наизусть произнести еврейскую молитву, которую он выучил в школе, «Modim Anachnu Lach» – «Мы благодарны Тебе». Андраш, которого заставляли скрывать еврейские корни на протяжении двух лет, был напуган и сбит с толку, но его мама сказала: «На это короткое время, все в порядке».[195]
Выяснилось, что сержант Хайе тоже был евреем и он потерял своих родителей в Холокост.
Но даже такая удача долго не могла продлиться. И уж никак не в здании, полном солдат, тогда как Мария Гроф все еще была молода и красива.
Однажды вечером другой солдат, которого звали Андрей, зашел в спальню Марии с сыном. Они уже были в постели. Солдат сел на край кровати, разговаривая с Марией на русском, и жестами показывал на ее грудь, а потом на себя. Через некоторое время Мария кивнула, встала с кровати, оставила Андраша под присмотром другой женщины… и ушла с солдатом.
Она вернулась позже, «очень напряженная и разозленная», разбудила спящего сына и повела его назад в их спальню. Даже во время, наполненное странными и опасными событиями, Андраш понимал, что на этот раз случилось что-то другое: «Я лежал там, ошеломленный и полный опасений. Я понятия не имел, что происходит с моей мамой и что станет с нами обоими».[196]
Позже появилось еще несколько солдат – но Мария их выгнала. «Мама прокричала что-то про то, что все три женщины уже в тот день это делали».
Как часто показывает история, поведение оккупантов отличается от поведения победителей – даже если это те же солдаты и разница всего в несколько дней. Сейчас ожидалось, что те советские солдаты, которые занимались грабежом и изнасилованием пару недель до этого, будут уважительно относиться и к материальным ценностям, и к местным женщинам, особенно когда они разделяли одно жилье. Андрей был одним из дураков, что не приспосабливались к новым приказам достаточно быстро. Знала ли Мария это, или ей сказала об этом одна из других женщин, но на следующее утро она взяла сына, вместе они пошли в местный пункт военной полиции и написали заявление.
Военная полиция явно искала примеры и козлов отпущения в связи с новыми приказами, потому что, вместо того чтобы отправить Марию домой (возможно, с избиением или хуже), они встретили ее с сыном в квартире, где их ожидала группа солдат и полицейских. Там полиция быстро организовала шеренгу, в которую вошли Хайе и Андрей. Из воспоминаний Энди: «Мама повернулась лицом к солдатам, одному за другим смотрела в глаза и мотала головой – «нет». Я затаил дыхание, когда очередь дошла до Андрея. Сам Андрей был ярко-красным, и казалось, что он не дышит. После короткой паузы мама снова мотнула головой. Я потянул ее за руку. Она, в ответ, ее сжала и сказала «Тихо!» суровым тоном, который запрещал любой звук».[197]
Той ночью Мария объяснила сыну, что она сделала. До того как пойти в квартиру с полицией, сержант Хайе сказал ей, что она сможет отомстить, лишь указав на Андрея, которого моментально без суда и следствия вывели бы на улицу и расстреляли. Но он также предупредил, что, если она так сделает, друзья Андрея среди солдат могут отомстить, убив Марию, Андраша и всех остальных жильцов. «Поэтому она решила не указывать на него», – писал Гроув.
К середине января немцы и «Скрещенные Стрелы» отошли назад, к холмам Буды, в последней отчаянной попытке обороны, взрывая по пути за собой мосты над Дунаем. Они не намеревались возвращаться… а это значило, что жители Пешта могли вернуться к обломкам дорог и к разрушенным домам, что остались от их города. Чувствуя себя в безопасности впервые за много месяцев, Мария решила отметить свое освобождение, сказав Андрашу, что он снова мог использовать свое старое имя, которое он практически уже забыл: Малешевичи снова стали Гроф.
Андраша, столько уже повидавшего за восемь лет жизни, данная новость привела в недоумение: «Я настолько сильно поверил в то, что я Андраш Малешевич, что в тот момент я был шокирован». А потом «значительность свободы использования своего настоящего имени меня опьянила». Он был так взволнован, что рассказал другу правду – а тот, в свою очередь, рассказал отцу, который позвал мальчика к ним в гости и стал расспрашивать его, записывая все, что слышал в ответ.
«Я начал дрожать от страха и гнева, которые накапливались внутри меня», – вспоминал Энди. Он рассказал матери, что случилось, но она успокоила его и сказала, что ему незачем больше волноваться; немцы уже ушли. Однако реакция мальчика не была вовсе не обоснованной: некоторые венгры уже шпионили за своими соседями в интересах Советов.
Мария вскоре объявила о том, что настало время возвращаться в их старый район. Мать с сыном собрали те немногие вещи, которые у них были, и отправились пешком в путь, по снегу, к старой квартире, расстояние до которой было около шестнадцати километров. Шестьдесят лет спустя Энди Гроув будет все равно вспоминать переход как сюрреалистическую картину: на это повлиял не только вид разрушенных районов города, который он когда-то знал, но и сама его реакция на все, что он видел вокруг. Настолько травмирован был Андраш опытом, который он испытал за половину своего детства, что, когда пробирался сквозь снег за своей матерью, проходя один ужас за другим (разрушенные здания, кратеры от гранат и снарядов, скелеты лошадей, которых зарезали прямо на дороге), он ощущал себя будто во сне или в кино… Что врезалось в его память более всего, так это безэмоциональная реакция на все, что он видел. «Я не был ни удивлен, ни потрясен тем, что мы видели». Сложно в этом ответе не разглядеть знаменитое упорство и стальную выдержку взрослого Энди Гроува, которые проявлялись в трудные времена в Intel.
