Свою речь Надежда Константиновна закончила противопоставлением взглядов Ленина той линии, которой придерживалось большинство съезда: «Владимир Ильич говорил: ученье Маркса непобедимо, потому что оно верно. И наш съезд должен озаботиться тем, чтобы искать и найти правильную линию. В этом – его задача. Нельзя успокаивать себя тем, что большинство всегда право. В истории нашей партии бывали съезды, где большинство было неправо. Вспомним, например, стокгольмский съезд (Шум. Голоса: «Это тонкий намек на толстые обстоятельства».) Большинство не должно упиваться тем, что оно большинство, а беспристрастно искать верное решение. Если оно будет верным… (Голос: «Лев Давидович, у вас новые соратники»), оно направит нашу партию на новый путь.
Нам надо сообща искать правильную линию. Громадное значение съезда в том и состоит, что этот съезд дает выражение коллективной мысли… Я думаю, что тут неуместны крики о том, что то или это – истинный ленинизм. В последние дни я, между прочим, перечитала и первую главу книжки Владимира Ильича «Государство и революция», написанной им как раз после июльских дней (1917 года. – Б. С.), когда он сам был на краю гибели. Там он писал: «В истории были случаи, когда учение великих революционеров искажалось после их смерти. Из них делали безвредные иконы, но, предоставляя их имени почет, притупляли революционное острие их учения». Я думаю, что эта горькая цитата заставляет нас не покрывать те или другие наши взгляды кличкой ленинизма, а надо по существу дела рассматривать тот или иной вопрос. Я думаю, товарищи, что сейчас о расколе, о недоверии к ЦК и т. д. не может быть речи. Не о том сейчас идет речь. Сейчас идет речь о том, как нам для дальнейшего установить рамки совместного обсуждения постоянно вновь и вновь возникающих в ходе работы вопросов, установить рамки такие, чтобы в этих рамках возможно было товарищеское обсуждение вопроса».
Когда же Надежда Константиновна при обсуждении работы ЦКК вторично взяла слово, ей просто не давали говорить, постоянно прерывая хорошо срежиссированными выкриками с мест. Потому что говорила Крупская совсем крамольные вещи, вполне в духе ленинского завещания и предлагавшегося Ильичом блока с Троцким: «…В силу нашего устава у нас есть Оргбюро и Секретариат с громадной властью, дающей им право перемещать людей, снимать их с работы. Это дает нашему Оргбюро, нашему Секретариату действительно необъятную власть. Я думаю, что когда будут обсуждаться пункты устава, надо с большей внимательностью, чем делалось это до сих пор, посмотреть, как разумно ограничить эти перемещения, эти снятия с работы, которые создают в партии часто невозможность откровенно, открыто высказаться… Я обращаюсь к съезду с просьбой особо внимательно подумать над этим. (Голос: «Он думает»). Я хотела бы, чтобы съезд подумал над тем, как сделать, чтобы получить для партии возможность создания внутрипартийной демократии». Под конец Надежде Константиновне уже и слова не давали сказать спокойно. Он взорвалась: «Товарищи из ЦКК, из президиума прекрасно знают, что для меня… вся эта кампания была совершенно неожиданной… Председатель, дайте говорить спокойно, все время перебивают… Я думаю, что тут надо общими усилиями постараться найти новые формы работы ЦКК, такие формы, которые действительно обеспечивали бы единство партии».
Голоса вдовы Ленина и других оппозиционеров так и остались гласом вопиющего в пустыне. С ними никто из сталинского большинства не собирался вести «товарищеского обсуждения» и, тем более, совместно искать «правильную линию». Все вопросы уже были решены Сталиным и его соратниками, а несогласных надо было затравить и принудить к капитуляции. Равноправными «товарищами» их уже не считали. Крупская очень скоро почувствовала это на себе.
Вскоре после съезда она говорила своей сослуживице по Наркомпросу Алисе Ивановне Радченко: «Меня беспрерывно травят по партийной линии, да еще как травят. Мне не могут простить моей близости к Ильичу и что я была в курсе невыгодных для некоторых товарищей фактов – теперь мне за это мстят и не церемонятся со мной и всячески подчеркивают свое неуважение. Ставят мне в упрек даже, что я дворянского происхождения… Говорят, что я якобы далека от жизни, не разбираюсь в сути разногласий, искажаю факты, стенограммы и т. д.» На объединенном пленуме 1926 года Орджоникидзе вполне по-хамски к ней обратился: «Для чего это (т. е. поддержка требований оппозиции. – Б. С.) Вам нужно, Надежда Константиновна, для того, чтобы пугать всю партию, чтобы партия теряла к Вам уважение… А ведь партия Вас любит не потому, что Вы великий человек, а потому, что Вы близкий человек великого нашего Ленина». Этой формуле не откажешь в циничной точности.
Надежда Константиновна признавалась Радченко: «Из 300 человек на пленуме ЦК только десять имеют мужество здороваться со мной». В эти дни, по свидетельству Троцкого, Крупская говорила: «Если б Володя был жив, он сидел бы сейчас в тюрьме». Вероятно, тогда же родились легенды о том, будто Сталин грозил Крупской в случае непослушания объявить женой Ильича другую женщину – то ли Инессу Арманд, то ли Лидию Фотиеву. Разумеется, в действительности такого разговора не было и не могло быть. Слишком хорошо было известно в стране и в мире, кто именно – жена Ленина. Скорее, в случае, если бы Крупскую все-таки пришлось репрессировать вместе с другими оппозиционерами, то в официальной мифологии Ленин вообще превратился бы в холостяка. Во всяком случае, о существовании у Ильича супруги перестали бы упоминать в мемуарах и биографиях.
Уже в 1926 году Троцкий, Зиновьев и Каменев были изгнаны из Политбюро, и их изгнание из партии стало лишь вопросом времени. Крупская вовремя успела спрыгнуть с тонущего корабля оппозиции. 15 мая 1927 года она написала Зиновьеву письмо, где критиковала его за выступление несколькими днями раньше в Доме Союзов на 15-летии «Правды»: «По-моему, Вы кругом неправы. Вы знали, что речи передаются по радио и Ваша речь поэтому была обращена не к партии, а к стране. Беспартийная рабочая и крестьянская масса считает, что оппозиция идет против основной партийной и советской линии. Это показывает, что с критикой было переборщено. Одно дело самокритика, другое – критика обвиняющая, прокурорская критика со стороны. – Надо изживать создавшееся положение, а не ухудшать его… Ваше выступление, по-моему, ошибка. На что другое могли Вы рассчитывать, как не на острый скандал? Чтобы влиять на политику партии – надо прежде всего изжить оппозиционный период. Вы знаете, как я смотрю с осени на это дело: устраивать перманентную бузу – ради бузы и истории – мне кажется вредным. После Вашего выступления, о котором я могу теперь судить по стенограмме, у меня явилось желание заявить в печати о своей точке зрения. Желание это усилилось, когда мне рассказали о выступлении оппозиции в районах. Это не политика – буза. Мне очень тяжело писать Вам все это. Вы знаете, что лично к Вам я относилась и продолжаю относиться, как к старому товарищу, но тактику Вашу считаю ошибочной».
