Владимир Броневский - Записки морского офицера, в продолжение кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год

На третий день буря умолкла, шкипер спешит на корабль. Жмет руки матросам, подает боцману большой кошелек с червонцами, но, к чести Васильева, он отозвался, что не может принять без позволения начальника. Шкипер вместе с нашими людьми приезжает на фрегат, благодарит капитана и предлагает за спасение двойную сумму, следующую по их закону. Капитан уверяет его, что у нас нет этого закона, и за данную помощь терпящему бедствие ничего не требует. Шкипер, удивленный, тронутый, упрашивает, но когда он уверился, что ничего не примут, сходит на палубу, видит образ и священника, отправляющего службу, останавливается, дожидается окончания, тогда по нашему обыкновению кладет три земных поклона и высыпает в церковный ящик 600 червонцев. Боцман и матросы с позволения капитана награждены им щедро и отпущены к нему на корабль на трое суток. Потом приглашает он капитана с офицерами обедать. По приезде нашем выкинули на мачтах российские флаги, все американские суда, бывшие в гавани, расцветились оными и палили во весь день из пушек. С некоторым обрядом шкипера американские прибили на корме следующую золотую надпись: «„Тритон“ спасен 1806 года декабря 21-го дня».

Сколь мореходцам необходимо нужно брать все осторожности, не надеяться на удачу и не полагаться на самое верное счисление, доказывает несчастье «Вильяма Теля». Капитан сего корабля, известный в английском флоте своими познаниями и отважностью, сам прошедшего лета описал и утвердил на карте положение подводных камней Скверес, и прошедшего месяца, при крепком западном ветре, идучи в Мальту, не успев за туманом по берегу Сицилии определить место по пеленгам, положась на верность своей карты и думая, что находится в 20 милях от Скверес, в темную ночь при 10 узлах хода, нашел на них и погиб, только 2 офицера и 137 матросов спаслись. Обедая у адмирала Сиднея Смита, я познакомился с лекарем, чудным образом избавившимся от сего кораблекрушения. В 9 часов сошел он в свою каюту на кубрик, лег спать, как вдруг в самом глубоком сне выбрасывается из койки, чувствует себя в шумящих волнах, хватается за нечто плавающее и видит себя на обломке юта, на котором вместе с другими на другой день прибивается к Сицилии близ Марсалы. Достойно замечания, что спавшие в нижних палубах и кубрике некоторые спаслись, а бывшие на верху у управления парусов, все потонули.

В Палермо четыре театра. Известно, что неаполитанский двор имел лучших актеров в Европе, но здесь ни славного огромностью Сан-Карло, ниже певцов и певиц нет, однако же опера Буфо и Арлекин превосходны, балет также хорош, но трагедий, особенно трагических опер, можно сказать, нет. В Королевском театре, называемом Сан-Фердинандо, я видел «Дидону», сочинения славного Метастазия. Актриса в первых действиях играла слабо, но в последнем превозшла себя и столь разительно представила отчаяние оставленной Энеем царицы Карфагенской, что все зрители разделяли с ней ее страдание. Особливо же с великим выражением и жаром произнесла она последний монолог, когда отчаянная Дидона восклицает che dei! (какие боги!), и потом, укоряя себя за нечестивое изречение, продолжает:

Сказав сие, бежит в чертоги, объятые пламенем, и в искрах, огне и дыме падает и исчезает.

Декорации вообще превосходны, но последняя удивительна. Грозное движение волн, шум и белеющие их вершины, пожар, гром и молния, жестокое действие воды и огня столь близки к природе, что мне казалось видеть их на самом деле. Наконец, громкая симфония переменяется на тихую музыку, Нептун в блестящей колеснице, окруженный плавающими сиренами и тритонами, показывается, и занавес опускается. Выхожу из театра и вижу в природе представленное декорациями. Дождь, ветер, гром, молния и колеблемые в порте корабли представились точно в том виде, как я их сей час видел на сцене.

Молодой бедный человек, воспитанный в Академии музыки, прославился здесь необыкновенной способностью говорить стихи без приуготовления. Я имел случай его слышать. Ему задали, что б последовало с обществом людей, если б женщины лишены были скромности, стыдливости и должны бы искать любви в мужчинах. Он взял гитару, начал громкой симфонией, потом пропел куплет о сотворении Адама и Евы, после оного продолжал играть, и сие служило ему пособием для образования многих мыслей, кои ясно изображались на его лице. Подобно Пифии, он приходил в восторг, стихи вместе с музыкой, только что составленные, изменялись, переходили из тона в тон, иногда выражения его были простонародные, означающие природного поэта без воспитания, иногда же они были сильны и приятны, наконец он кончил всякой смесью и смешными стихами; ибо для итальянцев как воздух, так и смех равно нужны. Он пел полчаса и слушатели были в восхищении. За столом импровизатор на имя каждого собеседника говорил приветствие, что называют они Бриндизи. Услышав мое имя, он наморщился и сказал, это пахнет Севером, однако ж сочинил три стишка, которыми сам был недоволен. Наконец вызвался сказать на имя императора Александра.

Сравнивая государя с Титом и Александром Македонским, он произнес такую оду, что общество было вне себя. Просили, чтоб он повторил, и чудной этот поэт сказал совсем другое, другой мерой и гораздо лучше. Хотели, чтоб сие последнее отдать в печать, и к великому удивлению моему, он не мог припомнить связи первых стихов и, извиняясь в дурной памяти, продолжал говорить стихами.

От импровизатора нельзя требовать высоких чувствований, особенно потому, что многие из них не имеют воспитания; но обыкновенные из них, равно как и славные, какова была увенчанная в Риме Коринна, не могли бы ни на каком другом языке достигнуть сего искусства. Сей способностью, конечно, обязаны они своему языку, столь сладкозвучному, что самые испорченные наречия оного, как то венециянское, медиоланское и неаполитанское, остаются еще довольно гибки и мягки. Сицилийское же, смешанное с арабским и греческим, получило особенную способность к скорому сложению стихов, и потому Сицилия имеет более импровизаторов, нежели вся Италия.

Тасс, Ариост, Петрарк и Метастазий умели язык итальянский, сам по себе гибкий, приятный и звучный, возвысить до всякого рода стихотворений. Упрекают итальянских писателей в излишней изнеженности; но Петрарк, сей сладкопевец, нежность умел сочетать с силой и краткостью. Метастазиевы оперы почитаются из всех лучшими: «Фемистокл», «Регул», «Дидона», «Титово милосердие» сделали славу его бессмертной. Он соединил в них красоту высокого трагического слога с красотой героических чувств. Многие мелкие стихотворения его, а особливо арии в операх, дышат анакреонтической нежностью. В поэме «Освобожденный Иерусалим» бессмертный Тасс, на своем так называемом слишком нежном языке, умел сравняться и превзойти многих эпических поэтов и самого Мильтона. Описание ада есть некий исполинский вымысел. Вольтер по справедливости удивлялся, отколе для изображения оного мог он в нежном языке итальянском найти столько громких и суровых слов. Армидин сад, очарованный лес, единоборство Танкреда с Аргантом, смерть Клоринды, любовь Эрминии, нападение Солимана и многие другие места суть образцы неподражаемого витийства. Наконец «Неистовый Роланд», столь критикованный и столь превозносимый, также, хотя в другом роде, навсегда останется неподражаемым. Ариост в своей поэме изображает попеременно то звук оружия, то благовонные луга и рощи, то роскошные чертоги Алцинои, и в самых ужасах своих он представил природу прелестной. Все живет, все дышит под его пером, везде видно дарование и прекрасный вымысел. Читатель без малейшего усилия следует за чародеем, странствует с ним из края в край, поднимается на воздух, сражается на крылатых чудовищах. Невероятно, чтобы на другом языке тот же певец Роланда мог написать что-нибудь подобное.