С этого раза словно бы ополоумел Петр Федосеич, даже лик у него, как наблюдатели из дворни уверяли, совсем переменился, – красный лик сделался, как бы полымя какое; светлые и не очень чтобы большие глаза расширились и стали словно из олова, – такие стали, что вот пословица говорит: «Глаза по ложке, а не видят ни крошки…» Все ходит, все шастает по горницам, руки в карман заложивши, как бы немец какой, и только отец в лавку, он сейчас же по черному крыльцу марш к извозчикам – и поминай как звали…
Усастый ундер, швейцар в доме Свистунщикова, как самый расторопный и, следовательно, доверенный из всех слуг, поставил на ноги всех чад и домочадцев, какие только налицо оказались, т. е. посадил их всех на извозчиков и отправил во всякие теплые места, где можно было, по его мнению, отыскать Петра Федосеича.
– В «Крым» теперича ежели – это первое дело! – командовал ундер. – В «Италию»{281} опять заверни сперначала, потому хота там и не столь приятно, только господа там тоже бывают. Оттуда вы теперича туда-сюда съездите, Сретенку обходите… Чер-рти! разве вам день-то не все равно балбесничать – что дома, что там? Ведь запорет в части хозяин, ежели вернется и этого самого дьявола своего не увидит…
Приедут наряженные усастым ундером в «Италию», подкличут к себе милого человека и спрашивают:
– У вас Петр Федосеич?
– Н-ну, ей же ей, нет! – отвечает с крестом милый человек. – Вот глаза лопни! Разве бы я не сказал, што ли?
Птичий рынок на Трубной площади. Открытка начала XX в. изд. «Шерер, Набгольц и К°». Частная коллекция
– А ты вот что, друг, усовещивают наряженные, – ты по-божьему… Вот тебе рубль-целковый, сичас мы в фартал бы…
– А коли рубль, так вот что: толичко вот сичас уехамши: вот на эстоличко вы его не застали. И при этом милый указывает на самую маленькую часть своего ногтя.
– Право? – спрашивают у него, – последнее слово?
– Однова дыхнуть! Что ж, я врать, что ли, стану?
– Пшол в «Крым»! – кричат извозчику наряженные, справляючи свой тяжелый наряд.
– Вот, ребята, походню отыскиваем! – разговаривают они промеж собой на извозчике. – Черт его сыщет…
А из «Крыма», с белой салфеткой на левом плече и в белом фартуке, бежит другой милый человек.
– Что, милый человек, – спрашивают его купецкие слуги, – давно у вас был Петр Федосеич?
– А как бы тебе сказать – не соврать: года с три уж не был. Ха-ха-ха-ха! – отвечает милый человек и скрывается во тьме подвала, где помещается мелочная лавка, куда он стремился за солеными огурцами.
– Дело – дрянь! – рассуждают наряженные.
– Да коего черта тут шататься? Поедем лучше домой.
– Што домой? Луч-чи уж ежели в эфтот самый трактир закатиться… По крайности, хота недаром ездили…
– Ну, дак так! Что же нам, в самом деле страдать, што ли?..
Вваливалась ватага купца Свистунщикова в ярко освещенный зал, и седовласый буфетчик сейчас же подходил к ним и спрашивал их такими почтительными словами:
– Вы, господа-купцы, от Свистунщикова будете, али из коих других мест?
– Так точно, мы от Свистунщикова. А вам что угодно?..
– А вот вам от молодого хозяина приказ. Был он тут у меня недавно, так наказывал передать вам, потому как ихнее такое мнение было, что-де, шалопаи мои меня беспременно отыскивать будут.
«Прикас малатцам атграфа Питра Федосева, ежели вслучие чиво и тятеньки кольскоро они приехадчи так и сказать штобы неискали сам вирнус беспременно потому мне деватся некуда все нас знают и уважают толька я их типера ни боюсь оттерпелси с мене будит а и с канторы штобы тыщу рублев мне главный канторщик прислал через Петра Семенова моево друга вот и все а тятеньки ежели они захочют чего сомной ни по закону, то я теперича сам оченна строг стал уж и то толька добрые люди миня удерживают штобы я надним немилостеф своих не аказывал».
Письмо заканчивалось безобразно расчеркнутой подписью: «Граф Фидасеич Свисстунщикаф».
– Вот ты тут и ищи его! Ай да графчик!.. Да ну его к чертям! Пей, што ли, ребята!
Этими словами и почти всенощным хождением по хересам и горским закончили наряженные люди все свои походы за пропавшим хозяином.
Стояла светлая ночь, насквозь прохватившая ярым морозом улицу, угрюмую и до мертвенности пустую. Она щедро обсыпала ярко блиставшим на месяце инеем кровли домов, которые в эту минуту охотно принимались тосковавшими по жизни глазами за ряд седых стариков, то сильных и бодрых, от каких каждую секунду ждалось, что вот-вот они внушительно и строго заговорят с этой тихой ночью о негодности нынешних времен и людей, – заговорят и при этом сердито зашевелят гневными длинными бровями, – то совсем слабых, вдосталь покачнутых временем, старцев, беспомощно сгорбленных, слезливо моргающих, от которых не дождешься ни одного слова…
Гробовая тишина властительно разлилась по улице, и ночь, сопровождаемая ею, медленно проходила, вселяя мучительно сладкий ужас в сердца людей, способных слышать ее каменную поступь и забывать все на свете, при виде красоты этой, непостижимо величественной…
Из людей никто так не ходит!..
Шла, шла она, эта ночь, и вдруг загудели московские колокола какими-то особенными, необыкновенно густыми и сдержанными басами, каких летними ночами ни за что не услышишь.
И еще, может быть, круги медных звуков не успели расшириться настолько, чтобы долететь до окрестных сел и деревень и сказать им: «Вставайте! В Москве к заутреням звонят», – как уже ночь, хотя и было еще очень темно, совсем ушла, потому что в это время по улице замелькали человеческие говорливые тени, и, следовательно, тут настало глупое царство человека…
Морозное утро чуть забрезжилось. Плутовски, как бы человек, охотник посмеяться, одним глазком подмаргивало и подкивывало оно неслышно летавшему, но необыкновенно жгучему ветру, что, дескать, поди-ка, загляни-ка им под носы-то. Ежели очень расчихаются, ничего, пожелай им доброго здоровья, потому того требуют и политика, и христианский обряд…
Смешливое утро сходило с высокого неба, сплошь расцвеченного разноцветными морозными маревами.
Упал смех этого утра и на девственную улицу. Упал – и раскатился над ней более звонко и продолжительно, чем он раскатывался над другими соседними местами.
– Почем, мол, нынешней зимой вы, ребята, дрова покупаете? – явственно разбиралось, как подшучивало утро.
– Дрр-рова?.. Нне-е-т, посиди маленько с дровами-то! Небось и так не умрешь, и без дров не издохнешь – обойдешься!..
Такие слова сказал некоторый человек без картуза, в опорках вместо сапог, и в красном разводистом, хотя совершенно отрепанном, халате. Он стоял на крыльце единственной харчевни девственной улицы и, осторожно постукивая в ее еще запертую дверь, говорил:
