В разные инстанции на нас начали поступать жалобы; в милицию от соседей: на участке нашем много сухих деревьев; у забора лает боксер, мешая липнущим к сетке прохожим. Жалобы пожарным: не так идет дым из труб нашего дома. В энергохозяйство: в нашем саду (которого нельзя рассмотреть с улицы) нависают над проводами ветки берез.
Каждый вечер машина с прожекторами просвечивает участок. Медленно. Обстоятельно. Задерживаясь на каждой мелочи. Сначала с одной улицы. Потом с другой.
При первых звуках знакомого мотора все стараются уйти в дом или мастерскую. Переждать. Пять минут. Десять. Иногда четверть часа. Как на фронте — психическая атака. Война, у которой нет конца.
* * *
На официальном приеме в Кремле накануне наступающего 1979 года министр обороны Дмитрий Устинов скажет Белютину: «Не будьте злопамятны, надо объективно оценивать то, что представляется несправедливостью».
Несправедливостью относительно людей, художников или относительно искусства как такового? Весной среди ученых распространяется слух о разработанной при участии Суслова еще в 1956 году программе «Эхо»: постепенно организовывать некие неофициальные центры или точки притяжения для недовольной интеллигенции, чтобы соответственно выявлять и частично обезвреживать «бунтовщиков», одновременно начав оказывать на нее влияние через передачи западного радио. Цель — убеждать в бессмысленности всяких перемен радикального свойства. Надо удовлетворяться небольшими улучшениями и находить разрядку… в религии.
Именно на это было сориентировано в своей деятельности Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры. Одновременно материальную поддержку получали уехавшие «диссиденты». Открываемые ими многочисленные органы печати, галереи, создание Александром Глезером Ассоциации русских художников за рубежом и галереи «Москва — Петербург» должны были помочь колеблющимся освободить Советский Союз от своего присутствия. Чего стоило одно передаваемое по радио интервью Зиновьева в Лондоне: «Советский народ заслуживает своего правительства (к которому автор только что принадлежал, работая на Старой площади. — Н. М.) и потому ничего для него делать не нужно».
NB
Валери Жискар д’Эстен:
«В 1979 году, в апреле, Леонид Брежнев вновь встречал меня в аэропорту Шереметьево. На этот раз все было скромнее. Уже без школьников. Это был рабочий визит. Я гадал, приедет ли Брежнев в аэропорт или пришлет кого-нибудь вместо себя, так как слухи о плохом состоянии его здоровья распространялись во всем мире. Он часто отменял визиты к нему из-за рубежа.
— Должен признаться, я очень серьезно болен… Я скажу Вам, что у меня, по крайней мере, как говорят мне врачи. Вы, наверное, помните, что я мучился из-за своей челюсти… Но меня очень хорошо лечили, и теперь все позади.
В самом деле, кажется, дикция стала нормальной и щеки уже не такие раздутые. Но с какой стати он сообщает это все мне? Понимает ли он, чем рискует? Отдает ли себе отчет в том, что рассказ об этом или просто утечка информации губительны для него?
— Они рассчитывают меня вылечить или по крайней мере стабилизировать болезнь. Впрочем, в моем возрасте тут разницы почти нет. Я Вам говорю это, чтобы Вы лучше поняли ситуацию. Но я непременно поправлюсь, увидите. Я малый крепкий!»
* * *
Между двумя магазинами на Малой Бронной втиснулась библиотека домоуправления. Стеллажи с затрепанными книжками. Прилавок, на котором к отобранным с трудом (из чего выбирать?) книгам непременно добавляются политические брошюры. В нагрузку (кто возьмет их добровольно!) и для статистики. Читатели — жители соседних домов. Библиотекарша — хрупкая, сухонькая, закутанная в платок женщина со смуглым, тронутым сетью морщин лицом.
У нее есть мечта, цель жизни. Она приходит в наш дом с моей книгой о Константине Коровине: «Вот здесь у вас так хорошо сказано о Леониде Пищалкине».
Врач. Воспитанник Московского университета. И подопечный Коровина и Серова, по следам которых он едет писать дальний Север, — его учителя только что вернулись из поездки на Кольский полуостров.
У молодого врача несомненный талант живописца. И кто-то из передвижников уже со злостью пишет в одном из своих писем, как два неразлучных друга «носятся» со своим открытием, как гордятся хорошими отзывами о его этюдах.
Доктор Пищалкин не доктор Кульбин, первооткрыватель и экспериментатор. Его живопись выдержана скорее в серовском ключе — тонкая, с безошибочным чувством цвета, неуловимыми переливами настроений. Его ранние работы хранятся в Третьяковской галерее. Более поздние — у библиотекарши с Малой Бронной: она замужем за сыном врача-художника.
«Ради Бога, помогите! Муж болен. Все на мне. Картины, документы надо пристроить на государственное хранение. Денег нам не нужно. Мы привыкли, без денег…»
Это не первая ее попытка. Обратилась в Союз художников — подняли на смех. Была в Министерстве культуры: «Это дело музеев». Ждала у подъезда выхода министра культуры Серафима Мелентьева — отмахнулся: «К помощникам! Только к помощникам». Из Третьяковки отказались приехать: «Хватит того, что есть».
«Не могу больше. Муж все чувствует, а я неделями плачу. Неужели никому ничего не нужно?»
В двух крохотных комнатенках деревянного дома в Троицком переулке у Самотечной площади не поместилась бы никакая обстановка. Только самое необходимое: кровать, стол. Одежда висит на стенах. У стен большие папки — «вот все, что сберегли».
Мало и много. Свидетельства с выставок. Благодарности за работу военного врача в годы Первой мировой и Гражданской войн. Коротенькие записочки товарищей-учителей. Небрежный почерк Константина Коровина. Что я могу? Написать статью, очерк, попытаться опубликовать, еще раз перезвонить все по тем же телефонам. И так же безрезультатно…
Через много лет раздался телефонный звонок. Это звонил знаменитый психоневролог В. Смирнов. В прошлом руководитель Санитарного управления Кремля, подписывавший заключения о смерти самых великих. В том числе «вождя и учителя».
«Пищалкин! Да знаете ли вы, что это был за человек? Какой блестящий хирург, организатор, педагог — мы все его ученики. В Гражданскую вел колоссальный эвакогоспиталь в Томске. За одно это чего только не заслуживает! Там еще группа поляков оказалась. Их хотели, как выяснили, тут же в расход пустить. Не дал. С командованием Красной Армии на принцип пошел — не дал. Да еще куда-то вовремя переправил… А его разговоры с нами, тогда еще студентами! Об искусстве, живописи, художниках. Все сделаю, чтобы помочь сыну и наследие устроить!»
Все… Дома в Троицком переулке давно уже нет. Исчезли его тихие, безропотные обитатели, а вместе с ними наследие — то, что еще оставалось. Вместе с пачкой писем, адресованных в Польшу, которые доктор, видно, хотел, но не сумел передать.
Незадолго до смерти Павел Кузнецов скажет: «Вырождение. Полное вырождение. Художник не помогает художнику, но хочет за счет его трупа подняться на новую ступеньку благополучия. Выслужиться. Художник — и выслужиться! Доказать свою безупречность в отношении властей. Ненависть — на ней русской культуре не жить. Как и всякой другой. А что письма исчезли, жаль. Может быть, до кого-нибудь и дошли. Хоть в другом поколении. Если не отправлять по почте, а так… самому перевезти туда… в Польшу».
NB
Ю. В. Андропов Выступление на совещании в КГБ СССР. Февраль 1979 года.
«В докладе на XXV съезде КПСС товарищ Леонид Брежнев подчеркнул: „В борьбе двух мировоззрений не может быть места нейтрализму и компромиссам. Здесь нужны высокая политическая бдительность, активная, оперативная и убедительная пропагандистская работа, своевременный отпор враждебным идеологическим диверсиям“. Это указание в полной мере определяет политическую важность работы органов госбезопасности на участке борьбы с идеологическими диверсиями…
Идеологическая диверсия осуществляется в области, охватывающей политические, философские, правовые, нравственные, эстетические, религиозные и другие взгляды и идеи, то есть в сфере идеологии, там, где ведется борьба идей… Идеологическая диверсия — это прежде всего форма подрывной деятельности империализма против социализма. Ее цель — ослабление, расшатывание социалистического строя… Тот факт, что ведется она в области идеологии, не меняет ее подрывного, противоправного характера. Это в первую очередь определяет остроту, бескомпромиссность нашей борьбы с идеологической диверсией, в какой бы она форме ни проявлялась.
Нам иногда задают вопрос: „Разве могут представлять какую-нибудь опасность для советского общества отдельные антиобщественные проявления или негативные действия ничтожной горстки лиц? Разве могут они поколебать устои социализма?“
