Я увидел места, где живет дорогая жена!
No 3651, пер. А. Е. Глускиной
И хотя китайская литература, оказавшая на японскую многостороннее влияние, предоставила, казалось бы, японцам множество сюжетов для стихотворческого осмысления, лишь один мотив прочно и органично вошел в генофонд японской поэзии. Мы имеем в виду цикл песен о Танабата, воспевающих несчастную любовь Волопаса и Ткачихи (Вега и Альтаир), которые разлучены Небесной Рекой (Млечный Путь) и могут встречаться только раз в году - 7-го дня 7-й луны. В "Манъёсю" около двухсот песен посвящено этой легенде:
У Реки Небес,
На разных берегах,
Мы стоим исполнены тоски...
О, хотя бы слово передать
До того, пока приду к тебе!
No 2011, пер. А. Е. Глускиной
Любовная тоска, не опосредованная пространством, вызывает удивление:
Нет, не ведало
Сердце мое,
Что так я стану тосковать,
Хоть горы и реки
Не встали между нами.
No 601
Пространственно-материальная метафора дороги универсальна. И смерть любимой - вечная разлука - также описывается Якамоти с ее помощью:
Если б знал я, где лежит тот путь,
По которому уйдешь ты от меня,
Я заранее
Заставы бы воздвиг,
Чтобы только удержать тебя!
No 468, пер. А. Е. Глускиной
В стихах Якамоти представлен мотив разлуки с прекрасным и радостным миром. Но одиночество познается поэтом через разлуку - оно еще не стало естественным состоянием, до которого события внешнего мира не могут дотянуться:
Жаворонки поют
Возле жаркого солнца.
Весна...
А я один
И оттого печален.
No 4293
В "Манъёсю" уже вполне различимо проглядывает ощущение жизни не столько как встречи, сколько как прощания. И мотив разлуки расстоянием начинает органично переходить в мотив непрочности мира: если жизнь есть движение, расставания с миром не избежать:
С незапамятных времен,
С той поры, как в мире есть
Небо и земля,
Говорят, передают,
С давних пор из века в век,
Что невечен этот мир,
Бренный и пустой!
И когда подымешь взор
И оглянешь даль небес,
Видишь, как меняет лик
Даже светлая луна.
No 4160, пер. А. Е. Глускиной
Впоследствии острое осознание быстротечности бытия станет одним из основных мотивов японской поэзии. Обычно это объясняют влиянием буддизма. Однако, как нам представляется, никакие иноземные идеи, не имеющие основания в национальных устоях мировосприятия, не могут быть усвоены. Лишь там, где буддийские идеи получили соответствие с местными традиционными представлениями, это влияние оказывалось по-настоящему прочным.
Якамоти за свою жизнь тоже пришлось немало путешествовать. В 746 г. он был назначен управителем провинции Эттю (совр. преф. Тояма):
В дальней, как небесный свод,
В стороне глухой велел
Управлять страною мне
Наш великий государь.
И, приказу покорясь,
Сразу тронулся я в путь.
No 3957, пер А. Е Глускиной
Вспомним, что в эпоху становления государственности периферия территории, подвластной японским правителям, представлялась областью, населенной чудовищами и зверями. Подобные характеристики периферийного пространства перестали быть актуальными во времена "Манъёсю" - они уступают место сетованиям на удаленность от центра государства - самого правителя, его двора, столицы - и пространство прочно ассоциируется с печалью.
Покорность, с которой Якамоти воспринял повеление государя, не должна вызывать у читателя удивления. Устойчивое представление о поэте-вольнодумце, чьим идеалом является неограниченная свобода, сформировалось в европейской традиции лишь в эпоху романтизма. Для поэтов "Манъёсю" этот идеал был не просто чужд - его вообще не существовало. Самоуничижительные строки Хитомаро были абсолютно искренни и естественны:
Мирно правящий страной
Наш великий государь,
Ты, что озаряешь высь,
Солнца лучезарный сын!
Режут свежую траву
Здесь, в Каридзи, на полях,
И, коней построив в ряд,
На охоту едешь ты.
А олени, чтя тебя,
Пред тобой простерлись ниц,
Даже птицы удзура
Ползают у ног твоих,
Словно те олени, мы,
Чтя тебя, простерлись ниц.
Словно птицы удзура,
Ползаем у ног твоих.
No 239, пер. А. Е. Глускиной
Климат провинции Эттю считался суровым. Не привыкший к снежной и холодной зиме, Якамоти занемог, и печальные мысли овладели им.
Последующие стихи Якамоти представляют собой некое подобие лирического дневника, во времена Хитомаро еще невозможного. По нему мы можем довольно подробно судить о том, как менялись настроения поэта - за два с небольшим месяца он написал тридцать два стихотворения. А возможно, и больше антология есть антология, даже если ее большую часть и составил сам Якамоти (и сделал он это, вероятно, по просьбе Татибана Мороэ как раз во время службы своей в Эттю). В начале болезни поэт слагает стихи, где преобладают горечь и отчаяние:
О, ужели даже я,
Грозный, словно шторм морской,
Я, отважный, стойкий муж,
Обречен теперь лежать,
Распластавшимся,
Без сил
И лишь молча горевать?
No 3962, пер. А. Е. Глускиной
Вспоминая близких ему людей, Якамоти не забывает и о традиционных увеселениях аристократов на природе, без чего жизнь кажется ему пустой и ненужной:
Весенние цветы в расцвете ныне,
И, видно, слышен всюду аромат.
О, если б силы мне,
Чтоб мог я их сорвать
И мог бы украшать себя цветами.
No 3965, пер. А. Е. Глускиной
Но вот 20-го дня 3-й луны, т. е. ровно через месяц после того, как он слег в постель, Якамоти уже мечтает о своей возлюбленной:
По дороге я пойду
К морю Оми
И домой
Поплыву к тебе скорей.
No 3978, пер. А. Е. Глускиной
А еще через день слагается ода горе Футагами и воспевается прогулка по озеру Фусэ:
Мы не разойдемся, нет,
Будем вместе много раз
Приходить опять сюда,
Будем вместе много раз
Веселиться всей душой,
Точно так же, как теперь,
Сердцу милые друзья!
No3991, пер А Е Глускиной
Якамоти окончательно выздоровел - его болезнь оказалась не слишком тяжелой.
В одном из последних стихотворений этого цикла мы, пожалуй, впервые в японской поэзии встречаем определение предназначения литератора. В оде, воспевающей гору Татияма, Якамоти пишет:
И чтоб шел о ней рассказ
Много, много тысяч лет,
Людям я о ней скажу,
Что не видели ее,
Так,
Чтоб, только звук один,
Только имя услыхав,
Восторгались бы они
Ее дивной красотой.
No 4000, пер А Е Глускиной
Велико значение этого события в духовной биографии японского народа впервые творчество обращено не на внешний мир, а само на себя. Только та область мыслительной деятельности, которая способна определить свое содержание и предназначение, имеет возможность дальнейшего развития через осознанное конструирование канона и собственного языка описания. Поэтика поэзии стала в ближайшем историческом будущем одной из основных тем, над которыми серьезно задумывались средневековые японские поэты.
Так поэзия надолго определяет свое место в жизни. Ее задача понимается прежде всего как передача эстетической информации во времени и пространстве. Поэзия постепенно десакрализуется. Но до законов современной литературы еще лежит долгий путь: в японской средневековой поэзии начисто отсутствует авторский вымысел, осознаваемый как таковой.
Мысль о миссии поэта как передатчика эстетической ценности не случайна и для Якамоти. По меньшей мере еще два раза мы встречаемся в его стихах с ее парафразом (No 4040, 4207).
В данном случае мы говорим только о тенденции. Сам же Якамоти еще не порывает окончательно с поэзией заклинательной. В этом нас убеждает песня, написанная им по случаю засухи. Кончается она так:
О, средь распростертых гор
Из лощины вдалеке
Показавшаяся нам
Туча белая, спеши.
Поднимись, покинь дворец
Властелина вод морских,
Затяни небесный свод,
Ниспошли на землю дождь!
No 4122, пер А. Е. Глускиной
В поэзии современной подобное "запанибратское" обращение к природе не более чем литературный прием, но во времена Якамоти еще не была утрачена вера в магическую действенность Слова.
В творчестве Якамоти проглядывает и еще одна черта, позволяющая говорить о его отходе от традиционного стихосложения и несколько сближающая его с более поздними, "профессиональными" поэтами. Несмотря на общую тенденцию "ситуативности" порождения текста в японской поэзии, у Якамоти есть несколько песен (No 4098, 4120, 4163, 4256, 4266), "сложенных заранее", когда порождение текста и его предполагаемая трансляция разделены во времени. Любопытно, однако, что в отличив от современных авторов для Якамоти большее значение имеет трансляция текста - как это бывает при исполнении фольклора. Получив новое назначение, Якамоти сложил две песни (No 4248, 4249), в которых он выражает печаль расставания со своим другом судьей Кумэ Хиронава. Тот находился в отъезде, и поэтому стихи были посланы ему позже - в 4-й день 8-й луны. Итак, мы знаем дату назначения на должность и день отправления стихов, но нам неизвестно время их написания. Письменная трансляция текста сменила устную, но сохранилась установка на ее первостепенную важность.
