У нас, однако, не хватит места, чтобы проследить все разнообразие его манеры рисовать потоки.
§ 28. Различные случаи
Вышеприведенные два примера характеризуют два великих отдела, или класса потоков: потоки, движение которых непрерывно, и потоки, движение которых прерывается, все рисунки бегущей воды выясняются в изображении того или другого из них. Спуск далекого потока в виньетке к «Эгремонтскому мальчику» легок, но производит поразительное впечатление. Слияние Греты и Тиза представляет исключительный случай смелого рисования сложных форм мелкого потока среди многочисленных скал. Еще лучшим примером может служить недавний рисунок Dazio Grande на С.-Готарде, где волны Тоссиа, ясные и синие, въедаются между гранитных навороченных масс, которые сорвало бурей, разрушившей всю дорогу. В Jvy Bridge сюжетом служит спокойный поток во рву среди упавших скал, где формы камня видны сквозь ясную коричневую воду и их отражения смешиваются с отражением листвы.
Во все времена более деятельные усилия прилагались к писанию моря, чем к писанию потоков, но усилия эти были менее успешны.
§ 29. Морские пейзажи; невозможность правдиво передать пену
Как было сказано выше, посредством ухищрений и фокусов легко получить сходство с бегущей водой, которая не представляет одного целого, но море «должно» рисовать согласно законам; его нельзя передать, как что-то несуразное и запутанное; его тяжесть и массы должны быть выражены, a усилия придать ему выражение кончаются неудачей у всех, кроме самых могучих, в смысле таланта, людей; даже если эти избранники достигают успеха только отчасти, успех должно считать достойным высшей похвалы.
Как правильная передача Альп зависит от умения писать снег, так и правильное писание моря, по крайней мере, при прибережных пейзажах, должно зависеть в немалой степени от умения писать пену. Существуют два условия, при которых образуется пена, написать которые, насколько я знаю, никто не пытался: первое — густая, похожая на сливки, свертывающаяся, лижущая массовая пена, которая только на момент остается, после падения волны; она хорошо видна, когда прибегает на берег; второе — тонкое, белое покрывало, в которое она переходит и которое открывается местами и образует видные скважины и трещины, проводя жилки мрамора по всей поверхности волн и соединяя буруны на плоском берегу длинными волочащимися потоками белил.
Очевидно, что необыкновенно трудно выразить одно из этих двух условий. Довольно трудно уловить лижущую и свертывающуюся пену, даже имея в виду одни линии трепетания, но губы, так сказать, которые лежат вдоль этих линий, — полны, выпячены и замечательны по своей прекрасной светотени. Каждая обладает своим светом, неописуемо нежными переходами тени, ярким отраженным светом и темной наброшенной тенью; чтобы нарисовать все это, требуются труд, заботливость и та устойчивость в работе, которая, как бы умело ни проявилась, всегда, мне кажется, должна уничтожать впечатление дикости, случайности, эфемерности и таким образом загубить море. С другой стороны, расселины в тонкой, распавшейся пене, с их неправильными изменениями круглых и овальных форм, влекомых то туда, то сюда, было бы довольно трудно нарисовать, даже если бы их можно было видеть на плоской поверхности, а между тем каждая расселина является перед нами трепещущей и на такой поверхности, которая мечется; расселины разрываются над мелкой зыбью и мелкими волнами, и таким образом они представляют перспективы самой безнадежной сложности. В самом деле, нелегко было бы изобразить спуск в рисунке с овальным углублением в складках драпировки. Я не знаю, чтобы кто-нибудь, не обладая талантом Веронезе или Тициана, мог сделать даже это как следует, но в драпировке можно не досмотреть многих ошибок и топорности; совсем не то с морем: малейшая неточность, малейший недостаток течения и свободы в линии кажутся глазу как бы государственной изменой, и я думаю, что здесь успех невозможен.
И все же нет ни одной волны, ни одной части сильно взволнованного моря, на которых эти обе формы не появлялись бы, в особенности последняя, после того как буря, поиграв в течение некоторого времени, растягивается по всей поверхности. Вот это обстоятельство и привело меня к выводу, что море можно написать посредством более или менее ловких условностей, так как два наиболее продолжительных явления нельзя вовсе представить.
Далее, что касается формы прибоев на ровном берегу, то они представляют не менее тяжелое затруднение. В них есть непримиримая смесь формализма и бешенства. Их изрытая поверхность отмечена параллельными линиями, вроде линий гладкой мельничной плотины, и разделена отраженным и проникающим светом самой удивительной сложности, а их выгиб всегда обладает математической чистотой и точностью;
§ 30. Характер береговых бурунов также недоступен изображению
тем не менее, в верхушке этого выгиба, когда она перегибается, замечаются внезапное ослабление и расстройство; вода качается и прыгает по хребту, как потрясенная цепь; движение передается от одной части к другой, как в теле змеи. Тут ветер принимается за работу на самом краю, и, вместо того чтобы дать верхушке разлиться естественным путем, он поддерживает ее, гонит ее обратно или соскабливает ее и уносит весь ее корпус; так что брызги у верхушки то переходят в формы, выпуклые вследствие их собственной тяжести, то в формы, сдутые и унесенные, когда их тяжесть не выдерживает. Затем, наконец, когда верхушка сваливается, кто скажет, как назвать такую форму, которая не имеет никакой формы, расшибаясь при прикосновении к берегу?
Мне думается, что этот последний обвал и есть самая трудная задача для художника. Никто не может с ним справиться. Я видел, как Коплей Филдинг был очень близок к изображению того места, где угрожающий край дергает и качается, как он завивал его очень успешно (настолько даже, что не узнает, что все это на бумаге) почти до берега, но окончательное падение не то, в нем нет грома. Тернер усиленно пытался передать это, но и ему не удалось.
