Кознями Меншикова можно было бы объяснить все политические убийства и интриги в России XVIII века, алкоголизм Ломоносова, фаворитизм Екатерины, расточительность Елизаветы, жестокость Анны, гибель двух последних Петров и — задним числом — Первого, которого траванул, несомненно, он же. Это он познакомил Петра I с Екатериной I, которую до этого опробовал сам, — и через нее упрочивал немецкое влияние на Руси. Это он саботировал строительство Петербурга, устраивая наводнения. Кстати, все наводнения тридцатых, сороковых и пятидесятых — тоже его рук дело. Эпидемии, неурожаи, приступы царской гневливости, бунты, военные неудачи — всего этого в блистательном XVIII столетии было полным-полно, и всему этому могло найтись универсальное и легко запоминающееся объяснение. Если бы Александра Даниловича Меншикова вовремя предупредили об опале и склонили к бегству в любую из западных держав, которой только льстил бы такой могущественный изгнанник.
А ссылать его в Сибирь было вовсе необязательно. Вполне достаточно было бы в честь города Березова прибавить к его бесчисленным титулам — Светлейший, Римский, Ижорский, Шлиссельбургский, Штеттинский, — всего один, самый запоминающийся. Березовский.
22 ноября. Начало «оранжевой революции» в Киеве (2004)
Похмелье
Не знаю насчет простых сочувствующих, но профессиональным историкам просто необходимо было провести хоть несколько ноябрьских дней на Украине. Это позволяло многое понять про революции вообще. У нас ведь после Маркса да Ленина никаких внятных теорий на этот счет не было, а между тем мировая политология на месте не стояла. У нас до сих пор думают, что у революций бывают экономические либо социальные причины. Но киевская революция случилась на исключительно благоприятном экономическом фоне. Революции — и эта, ноябрьская, и давняя, октябрьская, — возникают по совсем другим причинам. И причины эти общие, хотя в октябре семнадцатого в России был не бархатный переворот, а скорее шинельно-бушлатный.
Правда, Великая Октябрьская социалистическая революция (первое и третье слова в хрестоматийном определении под вопросом) была одной из самых бескровных в мировой истории. Погибло меньше десяти человек — юнкера из охраны Зимнего. Петроградский гарнизон был на стороне большевиков, они его профессионально распропагандировали. И если бы не события в Москве две недели спустя да не красный террор, начавшийся во второй половине восемнадцатого, быть бы тому перевороту в числе бархатистейших. Причем по главному признаку они с украинским очень похожи. Я говорю сейчас не о захвате (блокировании) правительственных зданий и не о перекрывании железных дорог, и даже не о ситуации фактического безвластия, в которой большевики подобрали власть.
Главный признак у революции один — национальная эйфория, страшный рост народного самодовольства. Правда, ликует не вся нация, а лишь побеждающая ее часть, но ликует так громко и самозабвенно, что скептиков не слышно. Мало ли кто негодовал в октябре семнадцатого! Но кто помнит грозные предупреждения Питирима Сорокина, кто прислушивался к тому же Горькому?! Запомнился восторг футуристов, «социализма великая ересь», гордость перед Европой и Штатами — вот, мол, сейчас мы всем покажем! Да, собственно, уже показали!
Я получил из Киева после своих репортажей вот какое письмо, которое цитирую с согласия автора (тем более, что оно все равно подписано говорящим псевдонимом Микола Зеров — так звали известного украинского поэта-неоклассика, расстрелянного в 1937 году).
«Политика и история окончательно переместились с берегов Москвы-реки на берега Днепра. Отныне все дороги будут вести в Киев. Здесь будут теперь, как и положено, решаться судьбы русского (или руського — по-украински) пространства…»
Посмотрите на сходство этой стилистики с хлебниковской, с футуристической! Это же пишет Председатель Земного Шара! Но что еще важней — это текст пьяного человека.
Пьяного не до скотского состояния, не до злобы — пьяного легко, приятно, до эйфории и пылкого взаимного уважения. Посмотрите, как на майдане Незалежности все взаимно вежливы, сколько комплиментов, сколько деликатности! «Завидуете?» — спросит иной. Не знаю. Трезвый, а тем более непьющий часто завидует пьяному, хотя есть и у нас, трезвенников, свои простые радости.
Главная черта пьяного — самодовольство. Снижение критичности. Он в восторге от себя и своей нации, которая теперь, конечно, освещает путь всему миру — так думали русские в октябре семнадцатого, так думают украинцы сегодня. Пьяные очень много поют — и на майдане не смолкают песни. Пьяные всех зовут присоединиться к своему веселью — и русские в семнадцатом звали к себе пролетариев и сочувствующих всех стран, и украинцы сегодня кричат: «Приезжайте, вы там у себя ничего не поймете! Почему вы еще не с нами?!» И то сказать, стрезва не разберешься. И многие едут: ведь там сегодня наливают! Отечественных джонов ридов развелось страшное количество. В основном это люди, которые без легкого революционного алкоголя уже не мыслят жизни: в России теперь похмельная ломка, и они радостно выпивают в Киеве. Там и политтехнологи (которым за алкоголизм еще и платят), и журналисты, и просто рядовые граждане. Им хочется вдохнуть веселящего газа свободы.
Мне смешно, когда Ленина называют трезвым политиком. Он был пьяница из пьяниц. Есть мемуары о его участии в студенческих волнениях в бытность студентом Казанского университета: его никогда больше таким не видели. Красный, возбужденный, хохочущий! А его фантастическое возбуждение в апреле семнадцатого? А бешеная активность летом? А детский восторг 25 октября? Кстати, Луначарский в это время бегал по коридорам Смольного, подпрыгивал и кричал: «Получилось! Получилось!» Этому украинцу сейчас бы очень понравилось в Киеве. При этом Ленин был, конечно, идеальным тактиком, образцовым организатором, но уместнее всего будет сравнить его с опытным пьяницей. Только под действием этого наркотика мог он активно работать — когда революционное вдохновение кончилось, настала тяжелая ломка со всеми признаками внешней агрессии. Знаменитое картавое «расстрелять!» было не революционной, а постреволюционной жестокостью. А потом он вовсе умер. От ломки. Организм не переносит такой зависимости. Уверен, Ильич выжил бы, случись мировая революция. Тут ему опьяняющего нектара надолго хватило бы — пир на весь мир!
Революция похожа на застолье даже синтаксически. Лозунги формулируются так же, как тосты, только во время революционных пьянок здравицы пишут на транспарантах. За ваше здоровье! За нашу победу! За нашу и вашу свободу! За присутствующих здесь дам! За Януковича! За Ющенко и Тимошенко! За власть Советов! За то, чтобы не последняя!
И ведь драки в самом деле начинаются после, как и в случае с пьянкой. В первый момент все мирно и дружелюбно и всеми владеет восторг.
Моральные оценки революций неуместны. Как и вообще нравственный, этический подход к истории. Революции происходят не по социальным, не по экономическим и не по каким-либо иным причинам. Вот почему смешно обвинять Ющенко, Януковича, Кучму, русских или поляков, Белковского или Павловского, евреев, которые всех спаивают, или американцев, которые всех стравливают. Причины таковы же, как при любом запое. Жить нечем и незачем, работать скучно. Кругом бездарность. Напиться, что ли?!
Но оправдывать революции революционными ситуациями так же глупо и мелко, как оправдывать запои качеством жизни. Люди пьют потому, что хотят выпить. Это в их природе, свойство у них такое. Надо иметь мужество это признавать. Устроить революцию — как и запой — можно из-за чего угодно. Из-за того, что сосед нахамил, в транспорте обидели или, допустим, ты Маркса прочел и понял, что до сих пор жил неправильно.
Не надо восторгов. Не надо обвинений. Достаточно просто признать: люди выпили. С кем не бывает. Ну побили немного посуду, испортили обстановку… заработаем. На свои ведь. (А хоть бы и на чужие — кого это заботит, когда весело?!)
Вопрос в том, как они будут отрезвляться — веселящий революционный газ опасен только тем, что на него подсаживаешься. Начинаешь хотеть еще и еще. Это по-настоящему драматично — некоторые, как Троцкий и Че Гевара, хотят опьяняться вечно. Перманентная революция — это запой в чистом виде. Наш девяносто первый год плавно перетек в девяносто третий — в октябре напились все, кому не налили в августе. Голова болит до сих пор.
А еще грустней, что иногда напьешься, проснешься и ничего не помнишь. Как, кстати, почти никто ничего не помнил о революции 1917 года. Оттого и фальсифицировать историю оказалось так легко — мало кто помнил реальные подробности. Вот так проснешься, а тебя женили. Или развели. Лежит рядом с тобой чужая женщина: все, говорит, милый, я твоя навеки. А на нее взглянешь — и в петлю хочется. А в карман лезешь — пусто. И такого натворил — вспомнить тошно… да и не помнится почти ничего… Я, например, из всего августа 1991 года только и помню, как восторженно приветствовали Руцкого, защитника свободы. Как вы думаете, могло это быть или приснилось?
