«Дамой в зеленом платье» именуется портрет Пелагеи Ивановны Сапожниковой — второй жены известного мецената. Драгоценные изумруды явились в этом полотне основой колорита. Изумрудно-зеленое в сочетании с блекло-розовым более, чем лицо модели, выражает сущность ее удобной и покойной жизни.
Совсем другой образ рисуется в пока еще безымянном женском портрете из собрания Н. П. Федоренко. Светло-коричневое платье женщины, лишенное украшений, светится на серо-оливковом фоне чистым золотом. Постепенно сгущаясь в тенях, коричневый переходит в почти черный цвет глаз, которым, однако, близость теплого золотистого тона придает особую мягкость и глубину. Ясное русское лицо ее в обрамлении темных кудрей и легкого кружева обнаруживает характер цельный и сильный. Благородная простота осанки свидетельствует о родовитости, а подчеркнутая скромность одежды — о переживаемых трудностях, смысл которых не так уж трудно разгадать, имея в виду дату портрета: «1827 год». В это время большая часть дворянских семей в России оплакивала участь сыновей, братьев и отцов, сосланных в Сибирь. И есть основание предполагать в изображенной Екатерину Николаевну Орлову, жену замечательного деятеля дворянского периода русской революции — Михаила Федоровича Орлова и дочь известного генерала Отечественной войны Николая Николаевича Раевского.
Особой заслугой Тропинина-портретиста явилось создание типа «домашнего» портрета, или, как его еще называли, «халатного», где человек как бы наедине с собой раскрывался в полной непринужденности и свободе. В таком портрете весь антураж, характеризующий сословное и общественное положение, отступал перед характеристикой морально-нравственных качеств. И это было продиктовано принципиально новыми, по сравнению с портретами XVIII века, задачами — оценкой человека, целиком связанной с эпохой 1820-х годов. Помимо всего прочего тип домашнего, неофициального портрета открывал художнику большую свободу и в постановке фигуры и в живописном решении, нежели изображение человека в мундире или фраке, в буквальном и переносном смысле «застегнутого на все пуговицы».
Какой-то странной, преднамеренной неправдой или нежеланием увидеть очевидное звучат слова критиков и некоторых биографов художника, связывающих эти портреты Тропинина с его склонностью к тишине, покою и даже лени, в чем якобы проявлялся и «типично московский» характер. Взятый наугад любой из тропининских портретов опровергает мнение, по недоразумению кочующее полстолетия из статьи в статью.
Как определенная задача, новый тип появляется впервые в так называемом «Портрете Булахова» 1823 года, который, видимо, и повинен в образовании ходячего мнения, ибо он более всех других подобных портретов действительно покоен. Певучая, чуть ленивая мечтательность разлита во всей фигуре отдыхающего человека. Плавные ритмы пронизывают всю ее — от свободно вьющихся каштановых прядей на лбу до мягко изогнутой правой руки, спускающейся со спинки стула.
Композиция портрета Булахова почти в зеркальном отражении повторяет портрет художника Майкова, исполненный Тропининым двумя годами ранее. Вглядываясь же в фактуру самого холста, в живописную поверхность, легко заметить, что в основе изображения также лежит четкий проработанный рисунок. Однако линия здесь как бы сбита, стушевана системой смелых, открытых мазков, лежащих на поверхности. Быть может, зоркий художник увидел в натуре рефлексы и, еще не отдавая себе в том отчета, предвосхитил новую систему живописи, в которой рефлексы займут столь важное место. Пятна краски, зеленой и светло-серой, белой, розовой и коричневой, не превращаются целиком в цвет изображенных предметов. Они, как мозаика, образуют игру своеобразных, мягко звучащих тонов. Ни в одном другом произведении Тропинина ни раньше, ни позднее мы не встретимся с подобным живописным решением. Нигде больше на его полотнах краска не сохраняет так откровенно свою фактуру, нигде она не существует так независимо от формы предметов.
Возможно, для художника это было средством выразить свои чувства к неизвестному нам Булахову? Булахову ли? Эта фамилия написана на подрамнике портрета. Однако ко времени его поступления в Галерею никто уже не знал, кого он изображает. По году создания самой вероятной моделью для портрета мог быть замечательный певец Петр Александрович Булахов. Под этим именем портрет воспроизводился неоднократно, пока сотрудница Третьяковской галереи Е. Н. Чижикова не обнаружила, что в паспорте артиста, в графе описания внешности значилось: «брюнет с черными глазами». Тропининым же изображен темно-русый и светлоглазый человек. Итак, портрет переходит в ряд «неизвестных». Но поиск должен быть продолжен. Судя по качеству портрета, едва ли не самого вдохновенного в творчестве художника, изображенный на нем не был безразличен Тропинину, и его имя может стать существенным добавлением к творческой биографии живописца.
Тип «домашнего», непринужденного изображения полюбился москвичам, и они часто, заказывая Василию Андреевичу свои портреты, просили написать их просто, как они есть, в халате.
Именно такая задача была поставлена перед Тропининым С. А. Соболевским — заказчиком знаменитого портрета Александра Сергеевича Пушкина.
Портрет А. С. Пушкина, исполненный в 1827 году, вскоре был подменен и пропадал до 1856 года, когда его купил известный московский собиратель и поклонник искусства Василия Андреевича князь Михаил Андреевич Оболенский. Портрет был освидетельствован автором, который его и признал. Однако, понимая всю ответственность свою перед будущим, Василий Андреевич, по словам мемуариста [37], подновлять портрет наотрез отказался, только бережно вымыл полотно и покрыл свежим лаком, говоря, что не может коснуться кистью того, что было написано в молодые годы, в присутствии самого Пушкина, под живым впечатлением встреч и бесед с ним.
История исчезновения портрета, породившая обширную литературу исследовательско-детективного характера, до сих пор достоверно не выяснена. Сам же портрет из семьи Оболенских поступил в Третьяковскую галерею, а впоследствии был передан во Всесоюзный музей А. С. Пушкина.
По обыкновению своему, для первого знакомства с Пушкиным Тропинин пришел в дом Соболевского на Собачьей площадке, где тогда жил поэт. Художник застал его в кабинете возившимся со щенками. Тогда же и был, видимо, написан по первому впечатлению, которое так ценил Тропинин, маленький этюд. Долгое время он оставался вне поля зрения исследователей. Только почти через сто лет, в 1914 году, его опубликовал Н. М. Щекотов, который писал, что из всех портретов Александра Сергеевича он «наиболее передает его черты… голубые глаза поэта здесь исполнены особенного блеска, поворот головы быстр, и черты лица выразительны и подвижны. Несомненно, здесь уловлены подлинные черты Пушкина, которые по отдельности мы встречаем в том или другом из дошедших до нас портретов. Остается недоумевать, — добавляет Щекотов, — почему этот прелестный этюд не удостоился должного внимания издателей и ценителей поэта»[38]. Объясняют это сами качества маленького этюда: не было в нем ни блеска красок, ни красоты мазка, ни мастерски написанных «околичностей». И Пушкин здесь не народный «вития», не «гений», а прежде всего человек.
И вряд ли поддается анализу, почему в однотонной серовато-зеленой, оливковой гамме, в торопливых, будто случайных ударах кисти почти невзрачного на вид этюда заключено такое большое человеческое содержание. Перебирая в памяти все прижизненные и последующие портреты Пушкина, этот этюд по силе человечности можно поставить рядом лишь с фигурой Пушкина, вылепленной советским скульптором А. Матвеевым. Но не эту задачу поставил перед собой Тропинин, не такого Пушкина хотел видеть его друг, хотя и заказывал изобразить поэта в простом, домашнем виде.
Идея портрета была выражена художником в карандашном эскизе. Словно из раскрывшегося бутона горделиво взметнулась голова поэта, поддерживаемая мягко-упругими крыльями распахнутого ворота. Богато задрапированная складками халата фигура полна величия и напоминает изваянные Федором Шубиным бюсты государственных деятелей екатерининской поры, которые, в свою очередь, имели прообразом портреты римских императоров. В беглом, незаконченном наброске Тропинина улавливается отзвук их царственного величия. Да, в оценке художника Пушкин был «царь-поэт». Но он был также народным поэтом, он был своим и близким каждому, и в легких штрихах тропининского карандаша нельзя почувствовать холод и жесткость мрамора. Гармоническое изящество этого рисунка можно сравнить с очарованием пушкинского стихотворного ритма.
Величайшая заслуга Тропинина и его мастерства заключалась в том, что художник в окончательном портрете не уронил великости идеи и одновременно сохранил живое ощущение натуры. «Сходство портрета с подлинником поразительное», — писал по окончании его Полевой, хотя и отмечал недостаточную «быстроту взгляда» и «живость выражения лица», изменяющегося и оживляющегося у Пушкина при каждом новом впечатлении.
