Таким образом, Доу не был единоличным создателем Галереи — он работал в значительной части по оригиналам, исполненным различными художниками. Кроме того, Доу имел русских помощников — несчастных молодых живописцев В. А. Голике и А. В. Полякова, имена которых долгое время значились лишь в архивах. На их плечи легла большая часть трудоемкой работы над портретами второго и третьего планов, в то время как Доу взял на себя главным образом импозантные изображения нижнего ряда. Его кисти принадлежит около ста полотен.
Явной несправедливостью было бы отказать Военной галерее и ее создателю в художественных достоинствах. Талант Доу придал всему довольно разнородному комплексу портретов, исполненных разными мастерами, единство ансамбля и заставил звучать его торжественно и приподнято. Однако для Доу Отечественная война 1812–1814 годов была суммой сражений, успешно одержанных русскими полководцами, генералами и офицерами. Поэтому, быть может, так и остался непонятым им образ Дениса Давыдова, изображенного на портрете с дико сверкающими глазами, со зверским выражением лица.
Не интересовался Доу и существующей в России традицией портретной живописи, достигшей в то время необычайной высоты и выдвинувшей русское искусство на первое место в мире.
Доу не принадлежал к тем художникам, которые, подобно Растрелли, Кваренги, Фальконе и другим иностранным мастерам, нашли в России вторую родину, которые сердцем художника почувствовали смысл, характер и пафос русской жизни и развивающейся в России художественной культуры. Созданные этими мастерами творения вошли бесценным вкладом в мировое искусство как проявление русской национальной школы, и память об этих художниках живет в нашем народе наряду со своими, русскими мастерами. Доу же приехал в Россию для обогащения. И печать деляческого подхода лежала на всей его деятельности. Блестящие, талантливые портреты Доу, поражающие смелостью кисти, сочностью колорита, силой выражения, при внимательном изучении во всей совокупности обнаруживают полный отрыв от той реальной русской обстановки, в которой жили и действовали герои. Доу не понимал особенностей русского национального характера, да и не желал их понимать. Он не понимал также гуманной, освободительной сущности Отечественной войны и ее значения в жизни народа, что прекрасно видели русские люди, в чем отдавали себе отчет декабристы, что всем своим сердцем ощущали русские художники, изображая участников 1812 года и современников, его переживших. Характерно, что ни один из созданных Доу портретов не может служить иллюстрацией к «Войне и миру» Л. Толстого.
Поэтому-то патриотически настроенная часть русской художественной общественности, такой отзывчивой к истинному искусству, в штыки приняла Доу. Ее шокировал явно предпринимательский характер деятельности англичанина, его недобросовестность в исполнении святого для русского народа памятника великим событиям и людям, а также пугала опасность легкого подражания броскому и нарядному почерку Доу, которому поддались некоторые русские мастера. К ним никогда не принадлежал Тропинин. Напротив, в журнальной полемике, развернувшейся вокруг Доу, Тропинин, наряду с Кипренским и Варнеком, противопоставлялся англичанину как представитель национальной русской школы. Таким образом, уже современники отмечали противоположность творческих методов Тропинина и Доу. В то время как портреты Доу несли какую-либо одну, сильно преувеличенную черту характера, иногда почти произвольно приданную художником тому или иному человеку в ущерб глубине и проникновенности портретного образа, Тропинин стремился выявить и обнаружить гуманные черты изображаемых людей, их нравственное совершенство.
Тема «1812 года» прошла одним из лейтмотивов сквозь все творчество Тропинина. Он писал портреты русских воинов на протяжении всей жизни. Далеко не все они теперь известны, многие сохранились лишь в набросках, об иных остались упоминания в каталогах. Но и то, что сохранилось, представляет замечательный памятник не только отдельным героям, но русской армии, ее славным традициям, заложенным Суворовым и Кутузовым, развитым декабристами. Это еще одна Галерея 1812 года, пока еще не собранная воедино, в какой-то части безвозвратно утерянная или еще не опознанная.
По сравнению с монолитной одноплановостью Галереи Зимнего дворца эта соединяемая в уме Галерея будет отличаться разнообразием замыслов и разнохарактерностью их воплощения.
Рядом с жанровыми дорожными впечатлениями, занесенными в путевой альбом, — портреты-памятники погибшим героям. Такие, как изображение Багратиона, издали следящего за полем боя, как поэтичное надгробие юного Артемия Лазарева, представленного в глубокой задумчивости опершимся на эфес сабли. И хоть полотна эти не относятся к лучшим достижениям художника (Тропинин не любил писать посмертные портреты. Не видя перед собой живой натуры, он, по его словам, «терялся»), однако, выполненные в 1810-х годах, они несут в себе все живописные достоинства, свойственные раннему периоду творчества художника. В те же годы, по свидетельству Рамазанова, был написан и дворовый человек с пистолетом — партизан 1812 года. Картина не сохранилась. Но судить о ней дает возможность копия. Поколенная фигура курчавого юноши в полушубке, замершего в напряженном ожидании врага, предваряет ряд народных типов, которые будут созданы в последующие годы.
В 1823 и 1824 годах, когда Тропинин некоторое время жил в Петербурге, слава Доу была очень высока, и Тропинин, безусловно, должен был видеть многие произведения прославленного мастера, Однако явным недоразумением явилась попытка некоторых биографов представить Тропинина подражателем Доу.
Уже после Петербурга, а значит и знакомства с искусством Доу, в 1825 году Тропинин пишет сподвижника Суворова, ветерана многих войн, доживающего свой век в Москве, Леонтия Яковлевича Неклюдова, однако ничего напоминающего манеру Доу в нем нет. Портрет очень близок к Кипренскому, к глубокому внутреннему романтизму его военных портретов 1820-х годов. Добродушие и сердечность Неклюдова не могут скрыться под суровой внешностью старого воина.
Гуманная доброта отличает и портрет Алексея Алексеевича Тучкова, также участника войны 1812 года и брата двух Тучковых, оставивших свои жизни на полях Отечественной войны.
Добродушие вовсе не обязательный признак портретов, исполненных Тропининым. Это черта русского характера, близкая и понятная художнику, которую он стремился подчеркнуть в своих моделях. Но она отнюдь не привносилась извне, она всегда глубоко органична для изображенных. Мы не найдем ни доброты, ни сердечности в изображениях Ираклия Ивановича Моркова. Любопытно, что портрета его, начальника московского ополчения, нет в Военной галерее Зимнего дворца. Когда утверждались списки генералов, царь вычеркнул его имя. Обстоятельство это, видимо, немало должно было огорчить Ираклия Ивановича, который оставался в опале и после 1812 года.
На повторном запросе о портрете Моркова стоит пометка «высочайшего соизволения не последовало». Другими словами, Александр I просто исключил неугодного ему генерала из состава героев 1812 года. Вероятно, это не было простой прихотью самодержца. Роль московского ополчения, хотя и состоявшего при самом Кутузове, в большинстве определялась вспомогательными обязанностями при сопровождении пленных и охраной транспортов. При переходе через Березину Александр I отпустил ополченцев по домам, мотивируя это разорением, которому подверглась Московская губерния. Правда, многие офицеры при этом по желанию были записаны в регулярные полки. По окончании войны Морков получил в награду Андреевскую ленту и до конца своих дней носил мундир ополченца. Высмеивая эту прихоть графа, москвичи говорили, что он воспользовался войной, чтобы «не выходить из патриотического халата» [41].
Крепостной живописец в своем старательно написанном портрете, который хранится в Третьяковской галерее, внешнего молодечества своего господина не скрыл. Приземленная прозаичность образа, несмотря на гладкость и особую старательность письма, одетого во все свои регалии генерала особенно явственна при сравнении его с легким поэтичным наброском ополченца со знаменем. Кажется, будто с этого рисунка, как с натуры, списывал Толстой чистые и поэтические грезы Болконского, когда тот со знаменем в руках шел под пулями впереди солдат. Сопоставление рисунка Тропинина с близким по композиции портретом Доу еще раз дает возможность убедиться в несоизмеримости внутренней наполненности искусства двух художников.
Тропининские портреты генерала И. И. Алексеева, князей Урусова и Чичерина, известные по копиям, находящимся в Военной галерее, однотонны, бестемпераментны и сухи. Совершенно иное впечатление производят подготовительные рисунки к ним. В них ощущение энергии и силы передано свободным штрихом, игрой светотени. Вместе с тем эта энергия всегда сдержанна, как бы остановлена сосредоточенной глубиной мысли.
