Однако все это на исходе XVIII века либо уже принадлежало далекому прошлому, как иконопись и храмовые росписи, либо как проявление «холопского» творчества в понятие «изящного искусства» не входило.
Тропинин, родившийся в семье дворовых, был в значительной степени изолирован от той естественной традиции, которая жила в народе. Она могла влиять на него лишь косвенно. И только много лет спустя, овладев определенной художественной культурой, он сумеет оценить украинское народное творчество и использует его мотивы в своем искусстве.
По семейным преданиям потомков Минихов, записанным позднее, известно, что рисунки дворового мальчика забавляли господских детей, были своего рода курьезом для взрослых. Однако никто никакой пользы в них не видел.
Жизнь Тропинина в доме Минихов продолжалась недолго. Однако это был для него тяжелый период, и художник, видимо, не любил его вспоминать. Мы не знаем, чтобы на протяжении всех последующих лет он хоть раз помянул о родном Новгороде или захотел посетить его.
В конце 1780-х или начале 1790-х годов младшая из графинь, Наталия Антоновна, вышла замуж за генерала Ираклия Ивановича Моркова. И к нему во владение, в качестве приданого, перешла семья Тропининых.
Род генерала был не менее знаменит на Руси, чем род его невесты. Он шел от новгородского посланника Ивана Моркова, прибывшего в Москву в 1477 году, который и положил начало династии воинов, отважных защитников русской земли. Сыновья его, отличавшиеся в ратном деле, были отмечены Иваном Грозным, который пожаловал им поместья вблизи Москвы. Младший отпрыск этого рода Ираклий, или (как его называли на классический манер) Геракл, Морков должен был продолжить славу предков. И действительно, имя его отмечено было и при взятии Очакова в 1787 году и при штурме Измаила в 1790 году. Тогда же после успеха польской кампании Морков получил алмазную шпагу и огромное поместье в только что присоединенных к России землях на юге Украины, около Могилева-Подольского. Эти места впоследствии стали для Тропинина второй родиной.
Неизвестна точная дата женитьбы Моркова. Скорее всего это мог быть 1790–1791 год, когда между военными походами выдалось более спокойное время для устройства семейных дел. Или уже 1793 год.
В это время Морков под предлогом болезни вышел в отставку. Для нас эта дата существенна, так как отныне Тропинин оставил Новгород и переехал в вотчину своего нового господина. Эта вотчина была в Москве. Здесь на Садовом кольце, близ нынешнего Зоопарка, был дом, в котором жил отец генерала; в Москве же имели свои дома и его братья — известный своей дипломатической службой Аркадий, Николай и Иван Ивановичи.
Таким образом будущий художник в начале или в середине 90-х годов попадает в Москву.
Здесь мы вынуждены отвлечься от жизнеописания Тропинина, так как ни один из его биографов не касается вопроса о ранних связях художника с Москвой.
Что представляла собой Москва конца XVIII века по сравнению с Новгородом? Разница между этими двумя старейшими русскими городами в то время была гораздо более значительна, чем сегодня. Новгород в наши дни имеет общественные здания, широкие проспекты и площади, универмаги новейшей архитектуры, кварталы таких же, как и в столице, современных жилых домов. Во времена Тропинина в городе главенствовала и определяла его облик архитектура XIII–XVI веков. Немногие новые сооружения терялись среди памятников древнего Новгорода. Не было и помину о барских особняках. Купеческие хоромы, даже самые богатые, напоминали приукрашенные крестьянские избы, а чаще всего являлись продолжением лабазов.
Москва же в 80–90-е годы XVIII века обстраивалась. Топкие набережные Москвы-реки укреплялись, расчищались площади, воздвигались огромные по тем временам дома-дворцы. Вблизи Кремля возвышался знаменитый Пашков дом с затейливым садом, наполненным диковинными птицами, славилось своей великолепной колоннадой Дворянское собрание, поражал воображение москвичей романтический Петровский дворец. По всей Москве, соперничая между собой убранством, разрастались садами и службами усадьбы, дворянские особняки, и над всем этим возвышался в центре Кремля новый Сенатский дворец.
Двести лет полностью изменили облик московских улиц. Иначе выглядят теперь древние башни Кремля. Тогда они казались выше, весь Кремль представлялся грандиознее, он стоял, как патриарх. От него в разные стороны тянулась путаница улиц и улочек. Среди них выделялась основная магистраль, подъезд к Кремлю — Тверская.
Вряд ли, однако, вся эта панорама Москвы могла открыться сразу крепостному юноше, лишь урывками, от случая к случаю выбиравшемуся за ворота господского дома. Так же недоступными были для него и коллекции произведений искусства, которых, по словам путешествовавшего тогда по России Кларка[7], была рассыпана по Москве тысяча. Однако кое-что все же могло попасть в поле зрения Тропинина. Ведь даже рядовые дворянские дома в то время не обходились без живописи, исполненной своими крепостными «мазунами». Среди их произведений попадались порой подлинные шедевры безвестных русских талантов или исполненные ими копии с творений великих итальянских, голландских, французских мастеров. Гравюры с этих произведений продавались в проломе Китайгородской стены, у Никольских ворот. Ну а полюбившиеся еще в Новгороде лубочные картинки буквально наводняли Москву — без них не обходилось ни одного торга.
Есть много свидетельств современников, рисующих Москву 90-х годов XVIII века в разных аспектах. Из них мы можем узнать о Москве отставных вельмож или о Москве университетской, однако нет источника, представляющего Москву крепостных. Чтобы хоть отчасти восполнить этот пробел, воспользуемся более поздними записками писателя Ф. Д. Бобкова, бывшего крепостным [8]. Он впервые приехал в Москву двенадцатилетним мальчиком.
«В людской, — вспоминает писатель, — кликали меня Федькой. Мне это было очень неприятно. В деревне ко мне приходили из многих деревень с просьбой почитать и написать письма, угощали меня, ухаживали за мной, звали Федором Дмитриевичем… Я чувствовал, как давило мне горло и подступали слезы к глазам… Я был на посылках и, между прочим, покупал ежедневно „Московские ведомости“ и „Полицейский листок“, в котором читал рассказы». Далее Бобков комментирует объявления о продаже крепостных, среди которых многие были ему знакомы. Он передает беседы с лакеями и горничными, побывавшими за границей, где нет крепостного права, нет дворовых. В банях, этих своеобразных народных клубах, он обсуждал со своими собратьями положение крепостных. «…Долго меня волновали думы о воле… Господа между собой тихо и осторожно, чтобы прислуга не слышала, говорят по этому поводу…» — замечает крепостной литератор.
Так же прислуживал за столом и грамотный Тропинин, так же видел и чувствовал он много больше, чем догадывались о том господа, так же образовывался, с одной стороны, на улице, в бане, в лавочке, а с другой — прислушиваясь невзначай к разговорам в гостиной.
Однако была и существенная разница. Пятьдесят лет, отделявшие казачка Василия Тропинина, жившего в 1790-х годах, от мальчика на посылках Федора Бобкова, записки которого относятся к 40–60-м годам следующего столетия, изменили и самое понимание и отношение к крепостному состоянию. Во времена Тропинина шанс откупиться или получить свободу из рук господина был настолько мал, что казался просто нереальным.
Единственной возможностью вырваться на волю был путь отца Тропинина — примерной долголетней службой, не щадя жизни, заслужить отпускное свидетельство на старости лет. А практический результат такой «милости» сводился на нет тем, что все близкие продолжали оставаться крепостными.
Сам факт существования крепостного права вряд ли мог тогда подвергаться прямому осуждению со стороны дворовых людей, в понятиях которых господа делились на злых, несправедливых и добрых. Вместе с тем внутри крепостного сословия имелись разные социальные группы, иногда антагонистические; Рамазанов рассказывает о неприязненном отношении дворовых, которые старались выместить на казачке ненависть к его отцу-управляющему. Таким образом, в среде крепостных образовывалось свое «привилегированное» сословие приближенных к барину, его доверенных. И судьба их считалась «счастливой». Так, Иван Аргунов, крепостной графа Шереметева, отправляя сыновей в Петербург в 1793 году, в своем напутствии говорил, что прожил жизнь счастливо[9].
Тропинин мог узнать об этой «счастливо» сложившейся судьбе крепостного живописца, удостоившегося писать портрет самой императрицы и получившего от нее одобрение; мог узнать, что бывший дворовый князя Репнина Федор Рокотов имел теперь собственный дом на Басманной улице и сам стал господином, на короткой ноге с другими господами. И его детская любовь к рисованию перерастала в настоятельное желание стать художником.
