Для “Невидимки” этой пары оказалось достаточно, однако музыка менялась, становилась сложнее, обрастала совершенно новыми по духу текстами и скоро окончательно переросла и аранжировочные, и исполнительские возможности троицы архитекторов. Возникала брешь, с которой и пытались справиться весь 1985 год. Заполнил ее приход Могилевского, композитора, саксофониста, клавишника, вокалиста и аранжировщика. Леха и определил будущую характерность звучания и аранжировок “Hay” времен его “золотого века”. Не говоря уж о том, что был он выпускником не архитектурного института, а музыкального училища имени П.И.Чайковского – заведения во всех смыслах достойного.
Кстати, впоследствии, во время многочисленных кадровых пертурбаций, Слава брал в группу только профессионалов, желательно со специальным образованием. Барабанщики: Алик Потапкин – экс-“Флаг”, музучилище; Володя Назимов – экс-“Урфин”, училище; Игорь Джавад-Заде – экс-“Арсенал”. Клавишник Алексей Палыч Хоменко – этот просто везде переиграл и некоторым музыкантам чуть ли не в отцы годился; гитарист, звукорежиссер, мультиинструменталист, вокалист и композитор Володя Елизаров годился в дяди... И так далее... А потом и сам Слава научился.
Однако с приходом Могилевского не все было ясно: его в то время постоянно брал в группу Пантыкин; стать “урфин-джюсом” считалось великой привилегией; понимал это Леха, понимали и Слава с Димой. Но в “Урфине” дела шли к почетной кончине, скандал следовал за скандалом, после каждого из них Пантыкин с малопонятной стабильностью, хотя и без особых оснований, Могилевского обратно выгонял. А потом опять брал
От урфин-джюсовской кадровой суеты Могилевский к июню, то есть к первому фестивалю рок-клуба, совершенно запутался. Наусы ждали. На фестивале взорвалась последняя бомба:“Урфин Джюс” выползал на сцену тяжело, с очевидным намерением посмертно провалиться, что успешно и сотворил на глазах многочисленной публики. Дело было не в Лехе, а вметафизике, но и он в тот день постарался; как раз к концерту пьян был до полной невменяемости. Его спешно мыли, прогуливали, материли, после чего выгнали на сцену. Ну Леха и наиграл...
Из интервью А.Могилевского:
И меня выгнали из “Урфина Джюса”, я ушел заплаканный совершенно. Славка меня обхватил, сказал: “Не плачь, завтра реабилитируешься”. А на следующий день – полная победа. И Славка оставил меня при “Наутилусе”.
Забавно, но обстоятельства инцидента еще долго вызывали в Свердловске подозрения, поскольку чьей-то доброжелательной рукой Леха как раз перед концертом уведен был на берег реки Исети, а там при участии того же доброжелателя “доведен до кондиции”. Возникли сомнения, а не задумано ли мероприятие и не осуществлено ли именно Бутусовым, ибо Славу в тот момент никто не видел. Мало кто знает, что деяние это на самом деле совершил Белкин, урфиновский гитарист, просто признаться у него духу не хватило. Так или иначе, Могилевский стал четвертым из “Hay”, и это было хорошо.
Теперь к вопросу о “футболках и бананах”. Весь посленевидимковский период в манере одеваться и поведении на сцене Слава с Димой все еще пытались отыграть образ, созданный встуденческие времена “Группой из Промобщаги”, то есть всячески кривляться, извиваться, в чем были они со своей худобой и странной пластикой более чем забавны, но, к примеру, с суровым текстом “Князя тишины”, написанным венгерским поэтом-экспрессионистом Эндре Ади в начале века и непонятно как попавшим к Бутусову, ужимки и прыжки явно не ладились. А с последующим репертуаром кривляться становилось и вовсе странно. Клоунада, каковой они, по сути, и занимались, все больше противоречила песням, которые уже в материале “Невидимки” с натяжкой можно было отнести к “ерническим”, а с каждой новой работой “Hay” все дальше уклонялся в сторону, с клоунством несовместимую.
Последняя отчаянная попытка зацепиться за цирковую тенденцию была предпринята на первом Свердловском рок-фестивале, 20 июня 1986 года, попытка масштабная и во многом интересная. Были подключены архитектурные друзья, раскрашена и разукрашена сцена, перед началом выступления занавес закрыли, по авансцене бродили люди в странных костюмах, зал волновался. Пронесли плакат “Добро пожаловать!” – и опять унесли... В зале посвистывали, на местах Агап с Шахриным затянули “Светит месяц, светит ясный”. Песню подхватили, попели, публика сама занималась “предконцертной подготовкой”. После некоторых мытарств занавес разъехался, на сцену сквозь растянутую бумагу “вломились” Бубу и Уму, расписанные под коверных, в бодренькой раскраски костюмчиках. За музыкантами выписывали странные па Корнет и Терри, два толстячка, старинные архитектурные приятели. И поехало...
Под звуки очередного прощания с Америкой наусы стали пускать в зал бумажные самолетики, на сцену взбегали рокеры, в финале собрался сборный хор музыкантов рок-клуба, он пел “Гуд-бай, Америка, о-о-о!”. Был почти триумф, было ощущение рок-н-ролльного братства, но все равно ребята уходили с концерта какие-то нервные. Больше в клоунском виде “Hay” на сцене не показывался. Следующий концерт состоялся 5 сентября того же года – впервые перед публикой появились малоподвижные фигуры в псевдовоенной, псевдогусарской, псевдоорденоносной униформе.
Впрочем, в некотором смысле Слава так и не изменил образу клоуна, просто из Белого обратился в Черного, если такое возможно... И только много позднее, когда из песен полностью исчезли всплески черноватого юмора, Бутусов окончательно стал рок-звездой. Или не окончательно?..
Как бы то ни было, выступление на фестивале прошло удачно, наусов хвалили. На следующий день Слава с Димой в последний раз выступили в качестве вокалиста и, соответственно, басиста группы “Степ”, которой руководил Женя Димов, экс-“Трек”. “Рубились” страшно, Слава восседал на помосте в неимоверных лохмотьях и с микрофоном в руках, пел по бумажке, поскольку тексты не выучил, что в зале воспринято было как оригинальность. Зато пел от души, то есть голос сорвал к середине выступления, дальше хрипел, визжал, задыхался...
* * *
Через месяц в клубе Архитектурного института, где Андрей Макаров исполнял функции директора, сели на запись. Трудились весело, портвейно, опять ездили по кабакам к закрытию, заимствовали у кабацких музыкантов клавиши, поутру ходили с кругами вокруг глаз. Тогда же как-то сам собой прибился к группе Алексей Палыч Хоменко, у которого обыкновенно выпрашивали клавиши на запись. Зашел однажды в подвал, посидел да так и остался в группе.
Альбом пошел, материал весь был наигран, недоставало разве что обрамления, которое появилось случайно.
В то лето посиделки чаще всего происходили на квартире Леши Балабанова, начинающего киношника, а Балабанов любил, хотя и не умел, попеть, а пел одну-единственную песню: “Разлука, ты разлука, чужая сторона”. Остальные подтягивали, и после исполнения эдак двухсотого обросла русская народная песня такими руладами, что явно просилась в вечность. Тогда Диме и пришла идея – а не записать ли заодно и ее? – и у альбома появилось название вкупе со знаменитым “Эпиграфом”. Появилась и еще одна известная песенка.
За два года до того, в 1984-м, Илья Кормильцев в пижаме сидел по ночам в подъезде – дома ему курить не позволялось – и писал на кусочках бумаги тексты… Автор этих заметок тогда, холодной черненковской зимой, прочитал два и с полной уверенностью сказал: “Илья, тебя посадят...” В ответ Илья улыбался, но невесело, он никогда не был героем. Тексты назывались “Скованные одной цепью” и “Метод Станиславского”. Впоследствии оба перешли к Бутусову, и летом 1986-го один стал песней. Второй потерялся. Автор до сих пор считает, что второй был много лучше, но так всегда потом кажется... Увы, Слава всегда не слишком осторожно обращался с бумажками, а Илья никогда не оставлял черновиков...
4 августа состоялась премьера “Разлуки”. Скандал состоялся двумя днями позже: прибежал встрепанный президент рок-клуба Коля Грахов: “„Скованных“ нельзя!” Опасения, навещавшие “Hay” и раньше, благодаря которым, например, строчка “За красным рассветом коричневый закат” благоразумно окрасилась в розовый цвет, подтверждались. Начались судорожные переговоры, в результате которых решено было альбом распространять без “Скованных”.
Помогло недоразумение: одному из свердловских “магнитофонных” людей об этом решении не сообщили, он и продолжал гнать запись целиком, а когда недоразумение вскрылось, было в общем-то все равно. В деяниях незадачливого писалы попытались искать состав злоумышленного преступления, но не это важно. Важно другое: как рокеры ни боялись, власти не реагировали. Одному Богу известно, почему все-таки в то на демократию не слишком жирное время ни малейших гонений в отношении “Скованных” так и не последовало. Хотя к выступлениям текст еще переписывали, пытались что-то поправить...
