Знак — это не воспроизведение предмета, а всего лишь его подобие, которое легко схватывает глаз, которое „ложится“ на картинную плоскость и вплетается в живописную ткань. В обоих панно Матисса — „Танец“ и „Музыка“ — для передачи каждой фигуры найден соответствующий знак: стоящая фигура со скрипкой — это столбик, сидящая фигура — это комочек, фигура на повороте хоровода — натянутый лук (илл. 6, 7). Спящая в картине „Сон“ образует знак, имеющий форму опрокинутой пирамиды (илл. 24). Силуэт фигуры в картине „Девушка в белом, сидящая в шезлонге” (илл. 25) образует тоже пирамиду, но в данном случае на широком основании.
Другое понятие, с которым также имеет дело Матисс, — это понятие живописного арабеска. Понятие это встречается еще раньше, но у Матисса приобретает особенно большое значение. Каждая картина должна иметь в основе своей узорный мотив, который помимо изобразительного значения должен обладать еще такой же выразительностью, как орнамент (в частности; арабский орнамент — арабеск). Арабески играли большую роль еще у Рубенса, у Делакруа и у многих других художников. В картинах Матисса каждый арабеск обладает неповторимой выразительностью, легкой запоминаемостью, чисто зрительной силой воздействия. Словами невозможно передать излюбленные арабески Матисса, их можно, скорее, выразить в графической схеме, в рисунках художника они совсем очевидны. Излюбленный арабеск Матисса, который он часто использовал в своих наклейках, — это мотив цветка мимозы с волнистыми краями {илл. на стр. 82–83).
В поэтике живописи Матисса большую роль играет метафора. Метафору в изобразительном искусстве, конечно, не следует отождествлять с метафорой словесной. Между ними есть только известная аналогия. Метафора в искусстве- это такое изображение предмета, при котором помимо его прямого сходства с соответствующим предметом угадывается еще его сходство с другими предметами; иногда сходство с каким-либо знаком или с арабеском, ничего не изображающим, загадочным. Метафора обогащает язык живописи, благодаря ей изображение расширяет свое значение. Этим устанавливается внутреннее родство между различными явлениями жизни. Изображение приобретает подтекст, расширяет свои рамки. Искусство приобретает возможность обнять чуть не весь мир.
Ж. Кассу справедливо разграничивает метафоры у Матисса и у Пикассо. У Пикассо, как у первобытного анималиста, фигуры — это настоящие оборотни, люди легко превращаются в сказочных животных, в чудовища. В отличие от него Матисс никогда не решается прямо утверждать, что человек может превратиться в зверя, а глиняная кружка — в женскую голову. Матисс всего лишь намекает на то, что стройная фигура женщины похожа на стройный ствол дерева. Он признавался, что при виде акации чувствовал желание рисовать женские фигуры. Для того чтобы донести до зрителя это сходство, он вытягивает и без того стройные женские тела.
Помимо метафор у Матисса можно обнаружить еще другие аналогии к поэтическим средствам выражения, как, например, преувеличения, так называемые гиперболы, умолчания, эвфемизмы и т. п.
Матисс неоднократно говорил о музыкальном моменте в живописи. Конечно, между красками и звуками не может быть полного тождества, имеется всего лишь известное сходство. Во всяком случае в основе картины может быть подобие гармонии: краски образуют аккорды, некоторые звучат как консонансы, благозвучны, другие образуют диссонансы и служат повышению выразительности картины, одни звучат в миноре, другие в мажоре, одни громко, как трубы, другие более мягко, как струнные инструменты, третьи отрывисто, как барабаны. В расположении красочных пятен угадываются различные ритмы: быстрые и медленные, порывистые и плавные, порой напряженное пульсирующее движение. Почти все картины Матисса очень звучны, каждая имеет свой неповторимый тембр.
Критики Матисса ставили ему в вину, что он превращает живопись в „декорацию”, картины его называли, обоями“, предлагали занести все его творчество в разряд „прикладного, декоративного искусства ” и этим признать его чем-то второразрядным, менее ценным, чем „высокое ”, „чистое искусство ”. Между тем декоративность всегда составляла существенный элемент живописи многих великих мастеров, как Пьеро делла Франческа, Веронезе, Рубенс, Тьеполо, Энгр, Делакруа. Усиление декоративности не означает утраты живописью изобразительности, эмоциональности и т. д. Особое внимание Матисса к декоративному началу, радость, которую ему доставляет возможность придать каждому холсту сходство с красочным ковром, способным „держаться ” на стене, объясняются тем, что в течение предшествующего века декоративное начало часто предавалось забвению.
Картина в понимании Матисса не только отражает, как зеркало, не только повторяет, как эхо, то, что существует в природе. Своим появлением она способна обогатить реальный мир, войти в него своими яркими пятнами, стройным построением, как предмет, как драгоценный камень, как пышный и яркий цветок, озарить мир, окружающий человека, светом своих красок, обрадовать людей, поднять в них чувство жизни. Этим пониманием, которому сам художник всегда оставался вереи, он избежал опасности создать разрыв между „чистой живописью” и жизнью.
Считая себя реформатором живописи, Матисс был глубоко убежден, что нашел путь для восстановления забытых, истинных основ живописи. Однако он не стремился неукоснительно следовать наперед выработанной теории. В этом он решительно непохож был на Мориса Дени, который в своей теории живописи высказал много верных положений, но в своих произведениях расходился с ними и их нарушал. Матисс был прежде всего художником, и представления свои об искусстве он полнее всего выразил в своих созданиях. Самые плодотворные его мысли об искусстве заключены в творениях его кисти.
Вместе с тем он внимательно и чутко относился к тому, как возникали на его мольберте картины, он наблюдал за самим собой почти как ученый. Своими наблюдениями он охотно делился с другими, фиксировал отдельные стадии своей работы и однажды даже терпеливо позволил кинооператору заснять самый процесс создания им картины. Благодаря этому мы имеем возможность мысленно как бы присутствовать при рождении его картин, сравнивать первую их стадию с последней, уяснять себе, с чего художник начинал, что значили последние прикосновения кисти к холсту, благодаря которым первый набросок превращается в законченный шедевр.
Матисс почти всегда исходил из непосредственного впечатления от натуры. Едва ли не каждой картине предшествовали у него многочисленные этюды углем и растушевкой с натуры. Это позволяет, говорил он, охватить одновременно и характер модели, и ее человеческое выражение, и качество ее окружающего света, и вообще все ее окружение — все то, что можно передать только в рисунке. В течение нескольких сеансов художнику нужно было, как он признавался, „прояснить свой ум“. Только тогда он давал волю своей руке. Тогда изображение могло стать выражением его чувства.
Художнику обычно требовалась долгая тренировка, но само выполнение могло быть очень быстрым. Впрочем, и после этих тренировок не всегда удавалось создать нечто его удовлетворяющее. Но при быстром исполнении исправления были уже невозможны, и тогда приходилось отбрасывать неудачный рисунок и начинать все сызнова („как в акробатике” — замечает художник).
Из высказываний Матисса можно сделать вывод: творчество его включает непосредственные впечатления, пристальное разглядывание, анализ, упражнения руки и на последней стадии, когда рука становится послушна художнику и его чувству, она должна, как выстрел, метко попасть в намеченную цель. Этим методом Матиссу удается соединить в своих работах верность натуре, плоды ее изучения и радующее зрителя впечатление легкости и изящества исполнения. В рисунках Матисса все эти качества действительно присутствуют.
Матисс стремился, чтобы законченное произведение, созданное в результате долгих исканий, поправок, переработок, производило впечатление живого, непосредственного выражения чувств художника. В целях сохранения этого впечатления он не боялся оставлять в картинах отдельные части незавершенными, недописанными, в частности конечности фигур, руки. Он не избегал и небрежности в деталях, видимо, вполне сознательно, чтобы произведение не казалось слишком „сделанным”. Его цель — „непосредственность” — была иного рода, чем та, что можно достичь в первом этюде. Он приходил к ней в итоге длительных творческих исканий.
Портрет Шарля Бодлера. 1930–1932. Офорт
Одалиска с мавританским креслом, 1928. Тушь
Женская полуфигура. Портрет Л. Н. Д. 1935. Уголь
