Н. Н. Страхов
Новая выходка против книги Н. Я. Данилевского
Не по хорошу мил, а по милу хорош
Совершенно неожиданно г. Вл. Соловьев опять сделал ярое нападение на книгу Н. Я. Данилевского «Россия и Европа»[1]. По существу, это нападение таково, что его следовало бы пройти молчанием, но читатель дальше увидит, почему мне казалось нужным высказать по этому поводу некоторые замечания.
Вся беда вышла оттого, что в новом издании второго тома «Борьба с Западом» я перепечатал свои статьи, писанные против прежних нападений г. Соловьева. Он этим не совсем доволен. Он замечает, во-первых, что я совершенно напрасно «возобновляю», как он выразился, свою «Борьбу»; по его мнению, теперь у нас «Запад потерпел очевидное поражение, а начала восточные, именно китайские, достигли полного торжества»[2], следовательно, и мне, как поборнику этих начал, уже нет никакой надобности выступать снова на поле битвы. Покорно благодарю и за совет, и за известие! Потом он выражает неудовольствие на то, что, хотя я сам извиняюсь перед читателями в резкости своих статей, однако статьи эти перепечатаны без перемен; он думает, что извинения еще мало, а что нужно бы сделать в статьях «поправки, выпуски и оговорки». Одну поправку он прямо указывает, как настоятельно надобную. Дело состоит в следующем. На стр. 221 моей книги он нашел фразу [3], на которую когда-то жаловался, говоря, что я передаю его слова в нелепом виде. Я тогда же объяснил печатно, что я и в мысли не имел приписать ему что-нибудь смешное, что эта фраза сказана у меня в безобидном смысле; все это объяснение и перепечатано на стр. 299 моей книги. И что же? Он и теперь продолжает обижаться, он даже говорит, что будто бы я на стр. 221 «повторил без всякой оговорки фактическую ошибку (он подчеркнул), и что хотя на стр. 299 стоит „признание в этой ошибке“, но что читатель до этой страницы может ведь и не дойти. Тогда выйдет ужасная беда, которую я, очевидно, нарочно не предупредил. И значит я только лицемерно каюсь в недостатках своей полемики, а на самом деле „очень доволен собою“[4].
Вот как он чувствителен и взыскателен, когда дело до него касается! Да и вообще он не хочет упускать ничего, что можно ему поворотить в свою пользу. С большим торжеством он хватается за каждую мою оговорку, за каждое извинение; он всячески настаивает, чтобы читатели смотрели только на одну сторону дела и никак не поддавались чувству снисхождения. Но замечу, что он очень дурно понял, в чем состоят мои печатные грехи, и совершенно неправильно истолковал мое покаяние. Если я иногда считаю себя виноватым, то это, прежде всего, значит, что я не признаю себя безупречным перед высоким и строгим судом читателей, который мне часто воображается, и еще не значит, что я провинился перед г. Соловьевым, моим противником. В этом отношении я был совершенно спокоен, перепечатывая свои статьи; мне приходили в голову не „поправки, выпуски и оговорки“, которых ему желается, а скорее прибавки, и являлось желание другого тона, именно более сильного; но для этого нужно было бы смягчить резкость, потому что резкость, как бы она ни была точна и справедлива, слабее, чем спокойное и холодное порицание. Нужно было бы написать так, чтобы сам противник почувствовал неизвинительность своих нападений [5].
Но не будем привязываться. Конечно, для г. Соловьева дело не в одних личных счетах со мною; конечно, главный его предмет есть книга Н. Я. Данилевского. Нужно полагать, что перечитавши мои статьи, он остался недоволен положением спора, веденного им против этой книги, почему и решил повторить нападение. Если так, то причина самая законная, и мне приятно видеть, что новое издание „Борьбы“ произвело такое впечатление на противника. В своей статье отчасти он отстаивает старые свои аргументы, но главным образом подбирает новые.
Прежде всего, он старается вообще подорвать авторитет Н. Я. Данилевского. Для этого он вспоминает, что автор „России и Европы“ в юности был увлечен фурьеризмом и лишь потом „перешел от фурьеризма к славянофильству“. Замечание, конечно, не относящееся к спорной книге, но почему-то показавшееся ее противнику надобным. Потом г. Соловьев весьма решительно утверждает, что Данилевский „не был историком“, что даже он „имел в этой области лишь отрывочные и крайне скудные сведения“, да притом не обладал „способностью к умозрению вообще и к философскому обобщению исторических фактов в особенности“. Далее, о самой книге „Россия и Европа“ говорится, что когда она явилась, то „все компетентные люди“ признали ее „за литературный курьез“, что г. Соловьеву приходилось говорить о ней „с нашими историками“, и что „все историки“, с которыми он говорил, „не считали ее требующею особого обсуждения“. Наконец все это завершается замечанием, что оставшиеся в живых из „кружка старых славянофилов“ — „по-видимому, не признали автора этой книги за своего человека и как бы игнорировали его произведение“[6].
Вот на какие аргументы напирает ныне г. Соловьев. Было бы смешно, если бы мы вздумали защищать ум и познания Н. Я. Данилевского против этих голословных выходок, цель которых так ясна. Но г. Соловьев делает здесь некоторые фактические показания, он говорит о первоначальных судьбах книги „России и Европа“, и тут его надобно обличить. Книга эта с первого же появления составила автору высокое имя, но только не среди большой публики, а у людей самостоятельных умом и горячо преданных делу. Припоминаю одного „историка“, очень умного и ученого. Бывало, когда у него собирались гости и приходилось знакомить с ними приехавшего из провинции автора „России и Европы“, историк обыкновенно прибавлял к его имени: „умнейший человек в России“. Теперь это, конечно, виднее, но люди проницательные и тогда понимали значение Н. Я. Данилевского. Что касается до „старых славянофилов“, то сперва замечу, что они всегда старались быть свободными и широкими в своих сочувствиях. Это были люди истинно либеральные, в самом превосходном значении этого слова. Они не замыкались в партию и никогда не занимались счетом своих и чужих[7]. Какой же смысл имеет указание на то, что „старые славянофилы“ не объявили Данилевского своим человеком? Тут я вижу только невольное признание великого авторитета, заслуженного этими славянофилами. Ведь уж как усердно их бранили, как усердно доказывали, что они люди неосновательные и вредные; и г. Соловьев тоже постарался в этом деле. А когда захотелось унизить книгу противника, то недурно показалось намекнуть, что вот-де и старые славянофилы чуждались этой книги. Но это несправедливо. Все и всякие славянофилы, разумеется, трудящиеся умом, читающие и мыслящие, признали „Россию и Европу“ своей книгой, одни вполне и с большим восторгом, другие в большей или меньшей степени. Разве не так этому и следует быть? Когда мне случилось вскоре после выхода книги видеться с И. С. Аксаковым, он мне сказал: „Я теперь с величайшим наслаждением читаю книгу Николая Яковлевича; какая радость найти свои давнишние убеждения, но взятые с новой точки зрения и блистательно развитые и доказанные“! И до конца жизни Данилевского И. С. Аксаков был с ним в дружественных отношениях, вел переписку и навестил его в его уединенной Мшатке[8].
После смерти Н. Я. Данилевского И. С. Аксаков помянул его словами, которые дышат глубокой любовью и чисто аксаковской искренностью. Он превознес необычайный ум и необычайное сердце покойного; он говорил, между прочим, что „это был сильный, смелый ум, независимый и самостоятельный, и притом какой-то особенный, честный ум, чуждый всякого лукавства мысли, строго проверявший трудолюбивым изысканием и анализом всякое понятие, им усвояемое“, что „беззаветная любовь к Родине была в нем осмыслена, оправдана в сознании, укреплена наукою и долгою работою ума“, что в книге „Россия и Европа“ „он совершенно самобытным путем пришел к тождественному учению с Хомяковым, К. С. Аксаковым и вообще с так называемым славянофильством“. Неясно ли из этих слов, что „трудолюбивое изыскание“, „долгая работа“ и „строгая проверка“ Н. Я. Данилевского признаны великой заслугой именно в области славянофильства? Аксаков оканчивает грустным замечанием: „Падают старые борцы, и никто не является дать на смену!“ Тут борцы, конечно, означает — подвижники той самой идеи, которой была посвящена вся жизнь Аксакова[9].
Но самый важный успех „Россия и Европа“ имела не в Отечестве, а в славянских землях; там усердно читали теорию „славянского культурного типа“, ссылались на нее в политических статьях и прозвали ее автора „апостолом славянства“. У нас дома, как я уже писал, книга стала больше расходиться во время войн против Турции, сербской и русской; в некоторых образованных людях, очевидно, пробудилось тогда желание узнать что-нибудь о славянском мире и его политических отношениях. Все эти успехи были еще при жизни Данилевского, и он им радовался; „кажется, для меня наступает потомство“, — говорил он. Правда, все это происходило помимо нашей текущей литературы и нашей текущей учености, но этим обстоятельством еще более доказывается и сила, и достоинство успеха. К 1888 году, когда было сделано первое посмертное издание книги, славяне уже давно стояли твердо и высоко, и новое издание было быстро расхватано.
