Николай Страхов - Историки без принципов

Французы по прежнему господствуютъ во всемірной литературѣ, то есть больше всего читаются и обладаютъ самыми громкими именами. Политическое значеніе Франціи упало, и французскія дѣла уже не имѣютъ такого первенствующаго интереса для всего міра, какъ прежде; но въ литературѣ не. гикая нація удержала и, вѣроятно, еще очень долго сохранитъ свое первое мѣсто. Въ этомъ отношеніи правъ Ренанъ, когда сравнивалъ роль Франціи съ ролью Греціи «въ древнемъ мірѣ, съ тогдашнимъ долгимъ преобладаніемъ греческой культуры.

Писанія французовъ прежде всего отличаются высокими достоинствами своей формы, внѣшнихъ пріемовъ. „Нигдѣ не пишутъ лучше, чѣмъ во Франціи“, говоритъ Эдмондъ Шереръ, и даже „только во Франціи хорошо пишутъ“. И дѣйствительно, эти писанія представляютъ безъ сомнѣнія самую зрѣлую форму, какая выработана европейскою литературою. Дѣло тутъ не въ одномъ языкѣ, точномъ, ясномъ и гибкомъ, не въ одной легкости, живости и быстротѣ разсказа или изложенія; дѣло въ томъ, что хорошій французскій писатель всегда вполнѣ владѣетъ своимъ предметомъ, знаетъ съ чего начать, чѣмъ продолжать и чѣмъ кончить, и даетъ читателю свою мысль въ порядкѣ и полнотѣ, избѣгая всего лишняго и никогда не упуская изъ виду своей опредѣленной цѣли. Отсюда происходятъ та простота и краткость (разумѣется относительная), которыя такъ любезны каждому читателю.

Какая разница съ нѣмцами и англичанами! Нѣмецкая мысль расплывается въ своей многосторонности и въ той безконечной эрудиціи, которая составляетъ ея неизбѣжную принадлежность, ея стихію. Поэтому, нѣмецъ, чтобы написать книгу, принужденъ такъ-сказать прессовать свои мысли и свѣдѣнія. Часто наивные авторы занимаются не собственно писаніемъ, а только компиляціею чужихъ писаній, и доходятъ до замѣчательнаго искусства въ дѣлѣ прессованія;. тогда книга представляетъ удивительно вѣрный и полный экстрактъ изъ сотни другихъ книгъ, но въ такомъ сухомъ и сжатомъ видѣ, что ее могутъ взять только очень крѣпкіе зубы. Если-же авторъ излагаетъ и свои мысли, то однако-же считаетъ долгомъ ссылаться на все, что онъ прочиталъ, и даже на все, что онъ только желалъ-бы прочитать. При этомъ забывается, что плохая и ненужная ссылка есть настоящій грѣхъ передъ читателемъ, и что хороши только ссылки, которыя основаны на строгомъ выборѣ, и глубокомъ пониманіи чужихъ писаній, и которыхъ поэтому много быть не можетъ. Какъ-бы то ни было, множество нѣмецкихъ книгъ не годятся для чтенія, а годятся только для справокъ.

Англичане пишутъ лучше нѣмцевъ, проще, естественнѣе. За то у нихъ нѣтъ ни порядка, ни живости; мысль чаще всего узка и низменна, но авторъ развиваетъ ее настойчиво и многословно. Такъ писали Бокль, Милль, Дарвинъ; все это скептики и эмпирики, холодные и пространные. Если-же авторъ обладаетъ воображеніемъ и жаромъ, то онъ вдается въ англійскую блестящую манеру. Являются непрерывныя гиперболы, неожиданныя сближенія и скачки; всему дается видъ яркій и поразительный; словомъ — это та манера, которая такъ насъ восхищаетъ въ Шекспирѣ и Карлейлѣ, но которая приводитъ читателя въ большому разочарованію, когда у автора недостаетъ для нея внутренняго содержанія.

Одни французы отличаются тактомъ, мѣрою; умѣютъ быть простыми, не впадая въ монотонное бормотанье, и краснорѣчивыми безъ напряженія и напыщенности.

Но иное будетъ дѣло, если мы станемъ судить о писателяхъ не по формѣ, а по внутренней силѣ ихъ писаній. Тогда окажется, что нѣмцы и англичане имѣютъ большой перевѣсъ надъ французами. Англійская мысль упорно работаетъ въ одномъ направленіи, скептически разлагая явленія, сводя всѣ высокіе предметы къ самому простому и низкому уровню. Въ послѣднія десятилѣтія достигнуты на этомъ пути огромные результаты. Несомнѣнно доказано, что наша планета получила свой нынѣшній видъ медленно и постепенно, что все ея устройство совершено тѣми самыми силами и дѣйствіями, среди которыхъ мы живемъ теперь. Доказано также, что древность человѣка теряется въ сотняхъ тысячелѣтій, предшествовавшихъ тому, что мы называемъ историческими временами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, зачатки нашей культуры разысканы въ ихъ простѣйшей формѣ, и ихъ возникновеніе отнесено къ незапамятной жизни еще вполнѣ дикихъ человѣческихъ племенъ. Но, если вѣрить приверженцамъ англійской науки, которыхъ такое множество между континентальными учеными, то англичане сдѣлали еще больше. Если слѣдовать Боклю, то весь ходъ исторіи объясняется будто-бы однимъ нарастаніемъ знаній, то все развитіе человѣчества вполнѣ заправляется постепеннымъ накопленіемъ опытовъ и наблюденій. Если признать Дарвина, то организмы будто-бы возникли какъ игра случайностей, то ихъ удивительное устройство доказываетъ не присутствіе внутренняго закона, а только то, что все нелѣпое и дурно устроенное погибло и погибаетъ. Если наконецъ вѣрить Бену, Миляю, то наша душевная жизнь есть нѣкоторая механика ощущеній, и самое мышленіе — не болѣе какъ аббревіатура, сокращенное обозначеніе испытываемыхъ нами внутреннихъ и внѣшнихъ воспріятій.

Эти мысли имѣютъ нынѣ огромное вліяніе, и Германія, учительница Европы, не нашла въ себѣ силъ, чтобы противостать этому потоку эмпиризма и анализа. Между нѣмцами нашлись даже писатели, которые далеко превзошли въ этомъ направленіи осторожныхъ и сдержанныхъ англичанъ и, съ чисто-нѣмецкою наивностію, до конца и наголо высказали слѣдствія принятыхъ ими идей. Но эти крайности свидѣтельствуютъ намъ только о томъ, что въ Германіи мыслящіе привыкли искренно отдаваться своей мысли, и что тамъ мысль дѣйствительно свободна, дѣйствительно уважается. Нѣмецкіе писатели сами не сомнѣваются въ своемъ дѣлѣ, и нужно согласиться, что они вполнѣ заслужили, чтобы и со стороны никто не сомнѣвался въ важности ихъ трудовъ. Какія-бы безобразныя явленія ни попадались въ нѣмецкой умственной жизни, какія-бы колебанія и пониженія духовнаго уровня ни случались въ ней по мѣстамъ и по временамъ, никогда нельзя забывать, что все-таки тутъ, въ Германіи, центръ внутренняго развитія Европы, что германскій духъ уже успѣлъ глубоко и широко раскрыть свои силы, и потому его стремленія едва-ли могутъ заглохнуть отъ частныхъ вліяній и обстоятельствъ. Лѣтъ двадцать, или нѣсколько болѣе, назадъ, Тэнъ выставилъ относительно Германіи формулу, съ которою слѣдуетъ и теперь согласиться. Тэнъ говоритъ:

«Съ 1780 по 1830 Германія породила всѣ идеи той исторической эпохи, въ которую мы живемъ, и теперь, въ продолженіи полувѣка, или пожалуй цѣлаго вѣка, наше главное дѣло будетъ состоять въ томъ, чтобы перемыслить эти идеи.

„Нѣмецкій философскій геній, проявившійся въ концѣ прошлаго столѣтія, породилъ новую метафизику, новую теологію, поэзію, литературу, лингвистику, экзегезу, эрудицію, и въ настоящую минуту проникаетъ въ науки и продолжаетъ свое развитіе. Въ послѣднія три столѣтія не показывалось еще духа болѣе оригинальнаго, болѣе общаго, болѣе обильнаго слѣдствіями всякаго рода и значенія, болѣе способнаго все преобразовать и все пересоздать. Духъ этотъ такого-же разряда, какъ духъ Возрожденія и духъ классической эпохи“. (Histoire de la littérature Anglaise, t. iv, p. 277, 279).

Слова эти вообще очень справедливы, и развѣ въ частностяхъ требуютъ можетъ-быть поправки. Сдѣлаемъ только одно замѣчаніе. Сто-ли, или меньше лѣтъ суждено господствовать этому духу, но для насъ всего важнѣе думать, что онъ представляетъ раскрытіе и такихъ человѣческихъ силъ, которыя уже не перестанутъ проявляться, что въ немъ есть нѣкоторый всегдашній, вѣчный элементъ. Тэнъ, по складу своихъ убѣжденій, не обращаетъ вниманія на эту сторону дѣла. Для него жизнь человѣка есть собственно не развитіе, а простая цѣпь смѣняющихся состояній.

Если теперь обратимся въ Франціи, то увидимъ, что она въ настоящее время не можетъ похвалиться своими успѣхами на поприщѣ ума. Ренанъ и Тэнъ конечно теперь лучшіе французскіе писатели, и мастерство, съ которымъ они владѣютъ мыслію и словомъ, таково, что никогда, кажется, подобные имъ серьозные ученые не имѣли еще столько читателей. Между тѣмъ, если взять главное направленіе ихъ мыслей, то мы не много найдемъ оригинальнаго. Тэнъ, не смотря на всѣ его попытки расширитъ свой взглядъ, въ сущности держится началъ англійской психологіи, на которыхъ прямо построена его книга De l'intelligence; а Ренанъ есть послѣдователь и проповѣдникъ тѣхъ экзегетическихъ изысканій, которыя занимали въ Германіи не одно поколѣніе и образовали тамъ цѣлыя школы.

Но, разумѣется, нельзя говорить, что въ нихъ вовсе нѣтъ оригинальности. Все, что они пишутъ, блещетъ такою свѣжестію, такою живостью мысли, что здѣсь произошло очевидно не простое усвоеніе, а полное претвореніе чужихъ мыслей. Всякое глубокое воззрѣніе измѣняетъ свою форму и направленіе, когда переходитъ въ чужую страну, когда привилось и развивается въ умахъ другой народности. И такъ, что же вышло? Что намъ представляютъ Тэнъ и Ренанъ? Не беремъ вопроса во всей ширинѣ, но представимъ читателямъ нѣсколько замѣтокъ. Теперь, кажется, уже ясно, что эти два писателя, возбуждавшіе такія надежды, высказались вполнѣ, и можетъ-быть не мы одни испытываемъ чувство разочарованія. Но дѣло не въ однихъ несбывшихся надеждахъ. Нѣкоторыя мысли, нѣкоторыя направленія этихъ двухъ лучшихъ писателей Франціи могутъ внушить, какъ мы думаемъ, болѣе горькія чувства, иногда даже ужасъ передъ паденіемъ человѣческихъ понятій.