IV
Прелесть Ренана
Ренанъ есть, конечно, одинъ изъ превосходнѣйшихъ писателей, и трудно защититься отъ очарованія, которое онъ производитъ. Въ изложеніи его удивительно соединяется художественная живость и яркость съ чисто ученою точностью языка. Вы постоянно чувствуете одушевленіе, съ которымъ онъ пишетъ, и вмѣстѣ стараніе выразить это одушевленіе какъ можно проще и отчетливѣе, — такъ, какъ излагаютъ свой предметъ ученые. Притомъ, искренность слышится въ каждомъ словѣ, и иногда можно подумать, что передъ вами писатель достигшій совершенства. Совершенный писатель, вѣдь, не значитъ непремѣнно тотъ, кто въ высшей степени глубокъ, остроуменъ, чувствителенъ и т. п. Тутъ трудно поставить предѣлъ, и люди съ подобными качествами иногда дурно пишутъ, или вовсе не пишутъ. Но, если кто пишетъ не по подражанію, а по внутреннему влеченію, если говоритъ только то, что думаетъ, если не употребляетъ ни трафаретовъ, ни бѣлыхъ нитокъ, никакихъ готовыхъ пріемовъ, чтобы ослѣпить и провести читателя, а старается только объ одномъ, объ ясномъ и полномъ выраженіи своихъ мыслей, то такого писателя можно назвать совершеннымъ. Ренанъ, какъ отлично образованный человѣкъ, хорошо знаетъ всякую реторику и всякія общія мѣста, и никогда въ нихъ не впадаетъ. Онъ старательно выдерживаетъ индивидуальное свойство своихъ мыслей, и это одно уже даетъ его писаніямъ чрезвычайную прелесть, не говоря объ обиліи и важности самыхъ мыслей.
По кругозору, по ширинѣ области, въ которой движется его мысль, Ренанъ тоже необыкновенно привлекателенъ. Тутъ отразилось, кажется намъ, его религіозное обученіе и воспитаніе. Въ самомъ дѣлѣ, богословская литература имѣетъ, очевидно, захватъ несравненно болѣе широкій, чѣмъ чисто свѣтская. Богословіе стремится разсматривать міръ и человѣка со всѣхъ сторонъ, отъ глубочайшихъ вопросовъ до послѣднихъ житейскихъ мелочей. Поэтому, Ренану привычны самыя разнообразныя категоріи; онъ умѣетъ носиться мыслью между небомъ и землею, тогда какъ обыкновенные прозаики или вовсе не подымаются высоко, или, когда вздумаютъ подняться, теряютъ способность сказать что нибудь опредѣленное. Кто-то замѣтилъ, что и самые предметы, постоянно занимающіе Ренана, указываютъ на его духовное воспитаніе. То, чему онъ учился, навсегда приковало въ себѣ его вниманіе, и, такъ-какъ онъ учился вещамъ, имѣющимъ для человѣка высочайшій интересъ, то и съ этой стороны онъ необыкновенно занимателенъ. Онъ хорошо понимаетъ важность того, о чемъ пишетъ. и только потому и выбираетъ постоянно этотъ предметъ; не такъ, какъ ординарные вольнодумцы, которые говорятъ о религіи только для того, чтобы обстоятельно показать, что они ея не понимаютъ, а имѣютъ совершенно другія влеченія и вкусы.
Главную книгу Ренана, семь томовъ подъ названіемъ «Les origines du Christianisme», можно читать съ большою пользою, съ большимъ поученіемъ. Если вы представите себѣ, что авторъ съ чрезвычайнымъ стараніемъ и напряженіемъ мысли вникаетъ въ свой предметъ, то, хотя-бы вы были недовольны тѣмъ, что онъ не довольно глубоко въ него проникаетъ, вы все-таки съ великимъ интересомъ будете слѣдить за его работою. Передъ вами художникъ, который со всею зоркостію, какая ему только дана, старается уловить картину, закрытую туманомъ древности. Онъ осторожно проводитъ каждую черту, которую успѣлъ разглядѣть; неясное, неуловимое онъ и означаетъ неясными, расплывающимися чертами. Мало по малу выступаютъ образы, показываются формы предметовъ. Но тутъ онъ принужденъ остановить работу; у него нѣтъ больше средствъ, нѣтъ силъ дать картинѣ полную живость.
Очевидно, какого-бы понятія о христіанствѣ мы сами ни держались, подобная работа будетъ для насъ все-таки чрезвычайно интересна; когда она производится совершенно добросовѣстно, то будетъ служить только для уясненія и повѣрки предмета; истинѣ-же она повредить не можетъ.
Такое впечатлѣніе часто производитъ книга Ренана; онъ вѣрно понялъ, что исторія въ сущности требуетъ художественныхъ пріемовъ; онъ это называетъ — власть оттѣнки, nuances, а это, вѣдь, и значитъ — стремиться въ конкретнымъ, индивидуальнымъ образамъ, какъ это дѣлаютъ художники.
Къ несчастію, есть что-то, что портитъ всѣ эти достоинства Ренанова сочиненія. Читатель, безпрестанно чувствующій жадное любопытство, мало по малу начинаетъ вмѣстѣ чувствовать раздраженіе и досаду, которая въ концу седьмаго тома можетъ возрасти до очень большой степени. Дѣло въ томъ, что авторъ слишкомъ догматиченъ и самоувѣренъ; въ немъ нѣтъ тоски по недостижимой цѣли, нѣтъ сознанія незначительности полученныхъ результатовъ. Никогда онъ не скажетъ: этого я не знаю, этого не могу понять; никогда не укажетъ на глубину предмета, превосходящую его силы. Онъ кладетъ свои нюансы почти играя и забавляясь. Очень скоро читатель начинаетъ видѣть, въ чемъ состоитъ существенный пріемъ этой забавы. Краски свои Ренанъ беретъ изъ современной жизни, что конечно и слѣдуетъ дѣлать, такъ-какъ только эти краски находится въ нашемъ дѣйствительномъ распоряженіи. Но тутъ-то онъ и не выдерживаетъ того искусства нюансовъ, которымъ самъ столько хвалится. Онъ безпрестанно увлекается тѣмъ контрастомъ, который получается, когда на традиціонные предметы мы наложимъ современныя краски. Пикантность этого контраста заставляетъ его постоянно фальшивить въ эту сторону; можетъ быть, онъ это дѣлаетъ безсознательно, но дѣлаетъ, очевидно, съ наслажденіемъ, которое читатель мало-по-малу находитъ непростительнымъ. Назвать Іисуса Христа charmant docteur, une personne supérieure — на первый взглядъ не значитъ ничего особеннаго, но въ сущности есть глубочайшая фальшъ, даже и для того, кто разсматриваетъ Христа только какъ человѣка. А Ренанъ доходитъ даже до того, что приписываетъ ему возможностъ думать о jeunes filles qui auraient peut-être consenti à l'aimer! Эти пріемы, — въ силу которыхъ древніе предметы получаютъ слишкомъ опредѣленный и слишкомъ современный видъ и священное дѣлается не только свѣтскимъ, но и пошлымъ, — чрезвычайно странны у такого ученаго и многопонимающаго человѣка, какъ Ренанъ. Они указываютъ на глубокій недостатокъ въ этомъ умѣ, недостатокъ, испортившій его историческіе труды и проистекающій изъ самой его натуры и всего его развитія.
Въ Souvenirs d'enfance et de jeunesse Ренанъ много говоритъ о томъ, какъ въ немъ отразились свойства племени, въ которому онъ принадлежитъ по рожденію. Его отецъ былъ Бретонецъ, а «характеристическая черта бретонской расы, во всѣхъ ея степеняхъ, есть идеализмъ, стремленіе въ какой нибудь нравственной или умственной цѣли, часто ошибочной, но всегда безкорыстной» (р. 75). При такихъ свойствахъ, какъ онъ самъ даетъ понять, онъ могъ-бы навсегда сохранить религіозность, внушенную ему съ дѣтства, и остаться въ званіи, въ которому готовился. Но въ его натурѣ были еще другіе элементы, именно — въ матери его была часть гасконской крови. Что такое Гасконцы и гасконады, всѣмъ извѣстно. И вотъ, «вслѣдствіе моего происхожденія», пишетъ Ренанъ, «я былъ раздѣленъ и какъ-бы разорванъ между противоположными силами». «Гасконецъ, безъ моего вѣдома игралъ во мнѣ невѣроятныя штуки съ Бретонцемъ и строилъ ему обезьяньи гримасы»… (р. 141). Такъ объясняетъ самъ Ренанъ колебаніе своихъ мыслей, тотъ внутренній разладъ, который такъ замѣтенъ въ его писаніяхъ и не есть лишь одинъ отвлеченный скептицизмъ. «Это сложное происхожденіе», говоритъ онъ, «составляетъ, я думаю, главную причину моихъ видимыхъ противорѣчій. Я двойное существо; иногда одна моя часть смѣется, когда другая плачетъ» (р. 145).
Но еще яснѣе и опредѣленнѣе тѣ два разнородные элемента въ умственномъ мірѣ Ренана, которые зависѣли не отъ прирожденныхъ свойствъ, а отъ двухъ различныхъ сферъ, въ которыхъ совершилось его развитіе. Первая и начальная сфера было клерикальное воспитаніе и обученіе, сперва на родинѣ въ Третъе, а потомъ подъ Парижемъ, въ семинаріяхъ Исси и Святаго Сульпиція. Ренанъ подробно описываетъ духъ и пріемы этихъ школъ; въ нихъ сохранилась очень давняя. почти схоластическая наука, и Ренанъ точно и картинно изображаетъ, какъ онѣ были совершенно разобщены отъ современнаго умственнаго движенія. «Уже послѣ того, какъ совершилась революція 1830 года», пишетъ онъ, «я получилъ то самое воспитаніе, какое давалось двѣсти лѣтъ тому назадъ въ самыхъ строгихъ религіозныхъ обществахъ» (р. 122). Съ очень теплымъ чувствомъ вспоминаетъ онъ о добросовѣстныхъ. любящихъ, добродѣтельныхъ и даже чрезвычайно ученыхъ своихъ наставникахъ и имъ приписываетъ главное развитіе своихъ силъ.
Но онъ, по неодолимому теченію своихъ мыслей, вышелъ изъ этой умственной сферы. Первый толчекъ къ выходу дало изученіе нѣмецкаго языка, за которое онъ, по своей чрезвычайной жаждѣ къ познаніямъ, принялся ради экзегезы и семитической филологіи. «Я почуялъ», говоритъ онъ, «какой-то новый геній, далеко не похожій на геній нашего XVII вѣка. Своебразный духъ Германіи, въ концѣ прошлаго вѣка и въ началѣ нынѣшняго, поразилъ меня; мнѣ казалось, что я вхожу въ какой-то храмъ. Тутъ было то самое, чего я искалъ, соглашеніе высокаго религіознаго духа съ духомъ критическимъ. По временамъ я жалѣлъ, что я не протестантъ, такъ что не могу быть философомъ, не переставши быть христіаниномъ» (р. 203).
