Но не все последователи антиисторического направления указывают падение самобытной русской образованности в конце XVII и начале XVIII века, в эпоху Петра Великого; некоторые начинают гораздо раньше: «Древнерусская православно-христианская образованность, лежавшая в основании всего общественного и частного быта России, заложившая особенный склад русского ума, стремящегося ко внутренней цельности мышления, и создавшая особенный характер коренных русских нравов, проникнутых постоянною памятью об отношении всего временного к вечному и человеческого к божественному, — эта образованность, которой следы до сих пор еще сохраняются в народе, была остановлена в своем развитии, прежде чем могла принести прочный плод в жизни или даже обнаружить свое процветание в разуме».
Признавши, что дерево самобытной древнерусской образованности не только бесплодно, но и бесцветно, автор задает себе вопрос: «Чья вина была в том, что древнерусская образованность не могла развиться и господствовать над образованностью Запада?» — и отвечает: «Нельзя не предположить, что хотя сильные внешние причины, очевидно, противились развитию самобытной русской образованности, однако же упадок ее совершился, и не без внутренней вины русского человека. Стремление к внешней формальности, которое мы замечаем в русских раскольниках, дает повод думать, что в первоначальном направлении русской образованности произошло некоторое ослабление еще гораздо прежде петровского переворота; когда же мы вспомним, что в конце XV и в начале XVI века были сильные партии между представителями тогдашней образованности России, которые начали смешивать христианское с византийским и по византийской форме хотели определить общественную жизнь России, еще искавшую тогда своего равновесия, — то мы поймем, что в это самое время, и, может быть, в этом самом стремлении, и начинался упадок русской образованности. Ибо действительно как скоро византийские законы стали вмешиваться в дело русской общественной жизни и для грядущего России начали брать образцы из прошедшего порядка Восточно-Римской империи, — то в этом движении ума уже была решена судьба русской коренной образованности. Подчинив развитие общества чужой форме, русский человек тем самым лишил себя возможности живого и правильного возрастания в самобытном просвещении и хотя сохранил святую истину в чистом и неискаженном виде, но стеснил свободное в ней развитие ума и тем подвергся сначала невежеству, потом, вследствие невежества, подчинился непреодолимому влиянию чужой образованности»[13].
Итак, древнерусская образованность, создавшая особенный характер коренных русских нравов, проникнутых постоянно памятью об отношении всего временного к вечному и человеческого к божественному, могла допустить внутреннюю порчу русского человека, могла позволить ему принять какую-то чуждую форму, которая испортила все дело! На такой превосходной почве, каковы древние коренные русские нравы, могло вырасти что же — забвение одной из необходимых основ общественной добродетели: уважение к святыне правды! «Если есть какое зло в России, — говорит автор разбираемой статьи, — если есть какое-нибудь неустройство в ее общественных отношениях, если есть, вообще, причины страдать русскому человеку: то все они первым корнем своим имеют неуважение к святости правды».
Автор решился объявить, что это неуважение к святости правды явилось в последние 150 лет вследствие господства чуждой образованности. А громкие голоса против неправды, дошедшие до нас из Древней Руси, когда не было чуждой образованности, голоса, сохранившиеся во множестве памятников? Уж не отнести ли лучше начало неуважения к правде к концу XV и началу XVI века и приписать втеснению чуждой формы? Мы порицаем раскольников за уважение к форме; а сами приписываем ей какое могущество? Народ живет в высоком, блаженном состоянии, нравы его проникнуты постоянною памятью об отношении всего временного к вечному, человеческого к божественному — и вот является какая-то чуждая форма, незваная, непрошеная, — и все портит! Наместник, волостель не уважает правды — здесь влияние одной формы, положим, византийской; а в Новгороде целый конец можно было поднять посулом: здесь влияние какой формы? Тоже византийской? Да и что это за чуждые византийские формы, когда мы знаем, что формы, господствовавшие в конце XV и начале XVI века, были произведением внутренних условий русской общественной и государственной жизни?
Бедная, бедная русская история! Последние полтораста лет должны быть из нее вычеркнуты: здесь порча вследствие господства чуждой образованности. Но, по крайней мере, древняя допетровская история остается у нас? Нет, из нее должны быть исключены два века, XVI, XVII, самые блестящие, самые любопытные, самые зиждительные века! Ибо здесь также порча от византийской формы. Да кроме того, из древней русской истории надобно исключить все те знаменитые лица, которые жаловались на недостатки современного им общества за недостаток образованности, ибо это все вольнодумцы, выскочки, люди отрицательного направления! И такое разрушение русской истории производится во имя любви к ней! После этого истинные любители русской истории не имеют ли права сказать: «Читая сочинения последователей антиисторического направления, невольно думаешь: что за несчастная судьба толкнула их и толкает постоянно на предмет, которого терпеть они не могут?»
Любопытнее всего то, что последователи антиисторического, отрицательного направления обвиняют других — в чем же? В отрицательном направлении! Вышла книга об областных учреждениях в XVII веке, автор которой указывает на недостаточность этих учреждений и тем самым указывает на необходимость нового порядка, который и явился в веке-последующем. И вот со стороны последователей антиисторического направления поднялись крики: отрицательное направление! Автор означенной книги говорит, что суд в Древней Руси рассматривался с точки зрения частного права, что судья кормился от суда. Ему возражают: «Известно всем, что никакое общество не может существовать без суда — конечно, не в смысле кормления; что суд составляет существенную потребность всякого общества — конечно, не ради поборов, с ним сопряженных; так в чем же заключалось понятие народа о том, что есть суд сам по себе и чем должен быть судья для подсудимых, в чем выражалось это понятие и как оно относилось к официальному воззрению служилого сословия? Эти вопросы не со стороны примыкают к главному тезису; они в нем содержатся, и, взявшись определить характер целого общественного устройства по характеру судебных учреждений, нельзя было миновать их разрешения. Если не нашлось для этого никаких данных в юридических актах, в чем позволительно усомниться, то вольно ж было ими ограничиваться. Здесь, вероятно, пригодилась бы к делу справка с проповедями и посланиями, посредством которых Церковь проводила в гражданское общество идеальные понятия, прививавшиеся ко всем сословиям; может быть, и повествования летописцев, особенно те, на которых лежит отпечаток народных преданий, дали бы указание для воспроизведения понятий Древней Руси о правде и о суде»[14].
Можно ли позволить себе при важных возражениях употреблять слова: вероятно, может быть? Далее: есть ли какой-нибудь народ на свете, который бы понимал суд иначе как суд правый? Народ требует суда правого, а до того, кто его судит, ему дела нет. Творится суд правый — народ молчит; беззаконствует судья, грабит подсудимых — раздаются жалобы. Эти громкие жалобы, дошедшие до нас из Древней Руси, свидетельствуют о неправом суде и в то же самое время свидетельствуют, что жалующиеся, подсудимые, и верховная власть, подтверждающая законность жалоб, также Церковь, напоминающая о суде правом, имеют иное понятие о суде, чем судьи. Этот разлад между идеальными понятиями и действительностию и служит нам меркою для оценки общественного состояния и заставляет нас произнести приговор, что это состояние было неудовлетворительно, требовало выхода из него и если общество ищет этого выхода, то оно вполне оправданно возбуждает в нас полное сочувствие. Но жалоба — какого рода она? Если мне попадается под руку юридический акт или множество актов такого содержания: Кузьма прибил Ивана безвинно, а судья, взявши посул с Кузьмы, обвинил Ивана же, — то эти акты не имеют для меня, как для историка, никакого значения, не могу я на их основании произнести приговора относительно нравственного состояния общества; не могу сказать, что в известное время судьи беззаконствовали, ибо это отдельные случаи.
Но если в акте земского собора целое сословие говорит: «Мы разорены не войною, а московскою волокитою», то я не имею никакого права отвергнуть это свидетельство, как голос всей Земли. Заподазривают юридические акты, указывают на летописи. Мы не станем говорить, что в летописях, вероятно, может быть, ничего не найдем; в летописях мы найдем кой-что: Годунов, говорит летописец, старался искоренить взяточничество, но никак не мог. При описании известного видения в Успенском соборе читаем страшные слова: «Неправеден суд творят и правым насилуют и грабят чуждые имения, несть истины во всем народе»; уже не говорю о жалобах псковского летописца. Это для XVII века; а если обратимся к глубокой старине, к тому блаженному времени, когда русские нравы бьши проникнуты постоянною памятью об отношении всего временного к вечному и человеческого к божественному, — то найдем, что у народа слово тиун было синонимом беззаконника.
