Горячо жму Ваши руки, прошу верить, что вечно буду Вам признателен.
Медан, 28 декабря 1878 г.
Конечно, нет, дорогой Энник, меня не волнует вся эта шумиха; разве только в первый день я немного рассердился. Но правда явно на нашей стороне, и мы можем быть совершенно спокойны. Я очень счастлив, что возвращаюсь в Париж и смогу пожать руки всем вам; тем более что драка вокруг «Западни» нас позабавит. Вы знаете, что я рассчитываю на Вас лично. Я приеду 3-го числа. У нас будет время сговориться, потому что, кажется, пьеса раньше 15-го не пойдет.
Что же это за личность дала материал Монжуайе для статьи в «Голуа»? Впрочем, статья вежливая, хотя и полна неточностей. О Вас пишут хорошо, и мне это приятно.
До скорого свидания. Прочтите мой понедельничный фельетон в «Вольтере».
Искренне Ваш.
Париж, 12 февраля 1879 г.
Милостивый государь!
Я прочел Вашу статью[120] и благодарю Вас, ибо Вы старались быть беспристрастным, это очевидно. Но почему Вы приписываете мне идеи, которых у меня никогда не было? Почему судите обо мне, не читав меня? Кажется, Вы человек молодой; не повторяйте же всех глупостей, которые распространяют обо мне и моих произведениях.
Вы спрашиваете: «Откуда эта узость ума, обедняющая искусство?» Эта узость — любовь к правде, расширяющая сферу науки. Как видите — сущий пустяк.
Впрочем, писать об этом слишком долго. Я только чуть переделаю Ваше заключение: я — ничто, сударь, а натурализм — это все, ибо натурализм — это сама эволюция современной мысли.
Это он двигает наш век вперед, а романтизм был лишь коротким периодом начального толчка.
Вы говорите, что натурализм ограничивает литературный горизонт; напротив, он открывает бесконечность, подобно тому как наука Ньютона и Лапласа раздвинула границы неба, каким его видели поэты. Правда, у Вас о натурализме самое убогое представление, и я советую Вам уступить его репортерам, рыщущим в поисках материала. Ведь есть не только «Западня», сударь, — есть вселенная.
Примите, милостивый государь, уверения в совершенном моем почтении.
Париж, 17 февраля 1879 г.
Мне хотелось написать Вам, друг мой, чтобы сказать, что все мы действовали неуклюже в Вашем деле.[121]
Прошу Вас, смотрите на вещи как философ, как наблюдатель, как аналитик. Наша наибольшая ошибка заключалась в том, что мы поспешили, что пошли к Гамбетте напомнить о его обещании, когда и без нас его уже целую неделю изводили просьбами. Так как г-жа Шарпантье лежала больная в постели, пришлось обратиться к Тургеневу, а он на другой день уезжал в Россию и поэтому вынужден был торопить события. Положение сложилось неблагоприятное, возникли всякого рода досадные обстоятельства; я потом расскажу Вам об этом подробнее. Словом, я думаю, что здесь необходима была женщина, она быстро довела бы это дело до конца. Вы тут ни при чем, вы ничего не потеряли, и завтра, если Вы согласны, все можно уладить.
Остается статья в «Фигаро». Не знаю, как газете стало известно это происшествие; но я узнаю. Тут «Фигаро» выступила по специальности: проявила болтливость и хамство, которые она обращает против нас всех со времен своего основания. Лучше всего Вам — просто отвернуться. Все, что она пишет, для Вас только почетно. И будьте уверены, это Вас ни с кем не рассорит. Репутация «Фигаро» известна, все хорошо знают, что Вы не причастны к делам редакции. Для нас пресса не должна существовать; пусть лжет, чернит нас, пусть пытается нас компрометировать — не надо обращать на нее внимания и хотя бы на секунду задумываться над тем, что она пишет. Только такой ценою мы можем обрести покой. Сделайте милость, отнеситесь к этому со свойственным Вам великолепным презрением, не огорчайтесь, скажите себе то, что Вы часто повторяете: в жизни нет ничего важнее нашей работы.
Я бы хотел знать, что Вы в силах стать выше этого. Все это не имеет значения. Для Вас важнее написать хорошую страницу. Ваши друзья не проявили нужной сноровки? Ну что ж! Они просят у Вас прощения, и на этом можно покончить. Если Вы разрешите им пробовать сызнова, они в другой раз своего добьются. Разожгите трубку статьей из «Фигаро» и, когда позволит здоровье, принимайтесь снова за работу. Остальное — дым; оно не существует.
Одно время я думал ехать к Вам и сказать все это на словах; но я был расстроен, а кроме того, боялся Вас утомить. Мы все Вас любим, Вы это знаете, и мы были бы счастливы доказать это Вам сейчас. Самое худшее — что из-за этого злосчастного перелома[122] Вы прикованы к Круассе. — Думаю, Вы спокойнее смотрели бы на вещи, если бы Вы были с нами. Старайтесь поскорей научиться ходить и возвращайтесь в Париж. А если выздоровление затянется, позвольте нам как-нибудь, когда Вы окрепнете, приехать к Вам хотя бы на часок. Еще раз прошу Вас, не огорчайтесь, наоборот, держите выше голову. Вы лучший из нас всех. Вы наш учитель и наш отец. Мы не хотим, чтобы Вы страдали в одиночку. Клянусь Вам, вы такой же великий художник сегодня, как и вчера. Что до Вашей жизни, которая немного омрачена сейчас, то все образуется, не сомневайтесь. Выздоравливайте поскорее, и Вы увидите, что все будет хорошо.
Обнимаю Вас.
Париж, 1 мая 1879 г.
Кончаю «Братьев Земганно» и пишу Вам, чтобы Вас поздравить: это одна из Ваших лучших книг.
Но, по зрелом размышлении, я глубоко сожалею, что Вы написали такое предисловие.[123] Как-то вечером Вы мне сказали, что кое-кто прилагает много усилий, чтобы посеять раздор в нашей маленькой группе. И вот посмотрите, что начинает говорить пресса о Вашем предисловии: его суют под нос любящей Вас молодежи, Вас обвиняют в том, что Вы от нее отрекаетесь в ту самую минуту, когда ей требуется Ваша мощная поддержка. Меня это очень огорчает.
Я собираюсь ответить на Ваше предисловие, выразив все свое восхищение Вами, но пытаясь в то же время осветить некоторые пункты, которые Вы, мне кажется, оставили в тени.
Искренне Ваш.
Париж, 2 мая 1879 г.
Дорогой друг!
Я знаю Вас и люблю. И ни на мгновение не усомнился в Ваших добрых намерениях. Я жалел, жалею и сейчас о том, что окружающие воспользовались какой-то Вашей фразой, чтобы причинить неприятность нам всем, а мы ведь так глубоко Вами восхищаемся. В нескольких газетах — в «Телеграфе», в «XIX сьекль» — я нашел ту же заметку, что и в «Ви модерн». Сейчас механизм пущен в ход, и нас захотят от Вас оторвать. Вот что меня огорчило, но Вашей вины тут нет.
Только что кончил статью по поводу Вашего предисловия. Я постарался сказать в ней все, что думаю, но так, чтобы нельзя было ни на минуту усомниться в том, что мы единомышленники.
Сердечно Ваш.
Медан, 27 мая 1879 г.
Милостивый государь и любезный собрат по перу!
Охотно даю Вам разрешение поместить мое имя на первой странице романа, который Вы собираетесь опубликовать. Это честь для меня, и мне радостно сознавать, что даже за пределами Франции я буду солдатом правды. Мое имя принадлежит всем, кто сражается в одном бою со мною.
Мне остается поблагодарить Вас. Прошу принять уверения в моей совершенной преданности и наилучших чувствах.
Медан, 23 июня 1879 г.
Милостивый государь!
Я лично не буду отвечать г-ну Катюлю Мендесу. Я хочу сам выбирать себе противников и поле боя. Что касается моих молодых друзей, они поступят, как им заблагорассудится. Но я бы охотно посоветовал им в литературных битвах всегда разить противника в голову и не терять времени, обороняясь от атак, которые должны выдохнуться сами собой.
Самое лучшее — это публиковать все, что Вам принесут. Вы не можете меня обидеть. Я Вам охотно даю право помещать в газете все статьи, содержащие нападки на нас. А потом посмотрим, стоит ли на них отвечать.
Кроме того, Вы ошибаетесь, утверждая, что мне не ответили. У меня здесь больше пятидесяти статей, в них стараются опровергнуть те статьи, которые я в течение шести месяцев давал в «Вольтер». Я не стал отвечать им из принципа. Победа остается за тем, кто бьет прямо, наотмашь, пренебрегая ударами, которые сам получает со всех сторон.
Не рассчитывайте на «Нана» раньше октября. Но с октября месяца я буду давать Вам очерки. Подумаю об этом.
Преданный Вам.
МАДЕМУАЗЕЛЬ МАРИ ВАН КАСТЕЛЬ ДЕ МОЛЛЕНСТЕМ
Медан, 24 июня 1879 г.
