АНРИ СЕАРУ
Париж, 22 марта 1885 г.
Дорогой друг, статью Вашу я читал и перечитывал. В ней есть чрезвычайно тонкие наблюдения; однако боюсь, что из дружеских чувств ко мне Вы меня перехвалили. Скажите честно, положа руку на сердце: Вы и в самом деле так высоко ставите «Жерминаль»? Что-то не верится. То, что это не так, читается между строк Вашей статьи; я бы, пожалуй, предпочел более откровенный разговор. Полагаю, Вы настолько расположены ко мне, что знаете: если в первый момент я не выношу, чтобы мне противоречили, то все же я достаточно трезво отношусь к своему делу, чтобы рассудком воспринять любую критику.
Итак, если бы мне дано было поспорить с Вами, я бы обратился прежде всего к двум положениям Вашей статьи. Первое — это, как Вы говорите, условность персонажей, неподвижность фигур — каждая как бы застыла в одной позе. Так ли уж это справедливо в отношении «Жерминаля»? Не думаю. Дело в том, что этот роман — гигантская фреска. Каждая глава, каждая клетка этой композиции оказалась настолько тесной, что все пришлось подать в уменьшенном виде. Отсюда и происходит постоянное упрощение характеров. Как, впрочем, и в других моих романах, второстепенные персонажи обозначены здесь одной чертой. Что ж, это мой обычный прием, — Вам-то, надеюсь, он хорошо известен, и в замешательство он приводит лишь тех незадачливых критиков, которые вот уже двадцать лет читают мои книги, но видят в них не то, что написано. Однако посмотрите на главных героев романа — у каждого своя линия развития: пролетарский мозг Этьена понемногу наполняется социалистическими идеями; ожесточение безысходности толкает старуху Маэ от былого смирения к бунту, а Катерина скатывается все ниже и ниже по наклонной плоскости, пока не достигает предельных глубин страдания. Мне казалось, что в таком монументальном произведении, как мой роман, линии главных героев будут четко выделяться на фоне толпы и тем самым достаточно выразят мой замысел.
Кстати, позвольте Вам заметить, что я не очень понял одно высказанное Вами сожаление: Вы пишете, что мне вообще не следовало давать обособленных персонажей, а надо было писать только толпу. Признаться, я не вижу, как это можно было бы осуществить. Ведь я хотел показать именно взаимодействие и взаимовлияние отдельной личности и толпы. Как же я мог обойтись без отдельной личности?
Второе замечание касается моего поэтического темперамента, свойственной мне тяги к преувеличению. Вам-то это давно известно. Не в пример прочим, Вы не удивляетесь, обнаружив во мне поэта. Мне бы только хотелось, чтобы Вы подробнее разобрали механизм моего восприятия. Да, я преувеличиваю, но иначе, чем это делает Бальзак, равно как Бальзак преувеличивает иначе, чем Гюго. И в этом все дело: творческая манера заключена в особенностях зрения. Все мы лжем, кто больше, кто меньше; но каков механизм и каков скрытый смысл нашей Лжи? Так вот, что касается меня, — хотя, может быть, я и заблуждаюсь, — то моя ложь, думается мне, не отступает от столбовой дороги правды. Мне свойственна гипертрофия выхваченной из жизни детали; я заношусь в небеса, отталкиваясь от трамплина непосредственного наблюдения. Единым взмахом крыл жизненная правда взмывает ввысь и становится символом. На этот предмет можно было бы многое написать, и я желал бы, чтобы Вы когда-нибудь вплотную занялись изучением моего метода.
Не разделяю Вашей веры в то, что «Жерминаль» будет иметь большой успех. То, что творится вокруг этой книги, меня смущает и тревожит. Боюсь, что она покажется публике утомительной. Единственная моя отрада в том, что друзья мои, чьи ряды, увы, неуклонно редеют, отдают должное вложенному мною в нее огромному труду. И потому Ваша статья доставила мне живейшую радость; от всего сердца благодарю Вас за нее. В мои годы, среди неустанных трудов, находишь утешение уже не в том, чтобы привлечь к себе бессмысленный взор толпы, а в том, чтобы не упасть в глазах тех немногих, кто тебя любит и помнит.
Спасибо.
Сердечно Ваш.
Париж, 27 марта 1885 г.
Милейший Род, спасибо за Вашу весьма лестную для меня заметку о «Жерминале». Вы чрезвычайно добры ко мне. Однако я хочу вступиться за моих Энбо. Как Вы не поняли, что этот заурядный адюльтер понадобился мне лишь для того, чтобы ввести сцену, где хриплый стон личной боли, который издает г-н Энбо, звучал бы на фоне грозного рева толпы, в котором рвется наружу боль целого класса? По-видимому, я недостаточно ясно выразил свою мысль: мне представлялось необходимым поставить над извечной несправедливостью классов извечную муку страстей.
Еще раз спасибо. Ваш…
4 апреля 1885 г.
Любезный господин Маньяр!
Прежде всего — спасибо «Фигаро» за дружеские отзывы о «Жерминале». Благодаря Вашим стараниям Золя-художнику не приходится сетовать на судьбу: на его долю пришлось много больше похвал, чем он заслужил. Однако Золя-протоколист, смиренный собиратель фактов, глубоко уязвлен тем, что с самого момента выхода книги в свет достоверность его наблюдений непрерывно ставится под сомнение. И, вполне сознавая бесплодность подобных дискуссий, я не могу не заявить, что решительно настаиваю на достоверности картины шахтерской жизни, изображенной мною в романе.
Не далее как сегодня утром я читал статью Анри Дюамеля, который бранит меня за то, что я вывел в романе женщину, работающую в шахте. Однако он же сам пишет, что до 1874 года такие случаи имели место во Франции, равно как они имеют место и по сию пору в Бельгии. А если так, то почему я не мог использовать жизненный факт для нужд моей драмы, тем более что действие романа развертывается в 1866–1869 годах? Правда, г-н Дюамель утверждает, будто «Жерминаль» описывает на самом деле не прошлое, а настоящее, будто изображенная мною стачка — это стачка, разразившаяся в прошлом году в Анзене. Но это глубочайшее заблуждение: у меня ясно написано, что я изобразил в обобщенном виде кровавые события, омрачившие последние годы Империи, в частности, стачки, случившиеся около 1869 года в Обене и Ла-Рикамари. Чтобы убедиться, достаточно перелистать газеты той поры. Впрочем, поскольку г-н Дюамель не оспаривает самого факта, что в 1868 году двести женщин еще спускались в шахты, мне кажется, я, во всяком случае, имел право опустить туда одну женщину в 1866-м.
То же можно сказать и о заработной плате. Ведь действие происходит в последние годы Империи, да еще во время промышленного кризиса. Я утверждаю, что тогда шахтерам платили именно столько, сколько сказано в романе, и тому у меня есть точные доказательства, которые я не привожу здесь лишь за недостатком места.
И, наконец, — пресловутое обвинение в том, что я изобразил шахтеров как скопище пьяниц и развратников. Г-н Дюамель защищает опрятность жилищ и чистоту нравов в шахтерских поселках. Что ж, я могу лишь отослать его к моей книге. Там ясно сказано, что за редкими исключениями шахтерские дома содержались с типично фламандской опрятностью. Вот что можно ответить на упрек, будто я сгустил краски и изобразил шахтеров намного грязнее, чем они есть.
Что же касается ужасающей скученности и испорченности нравов, проистекающей из самих условий существования, то я сказал то, что сказал, а именно, что из десяти девиц шесть выходили замуж за своих любовников, лишь став матерями; кроме того, я сказал, что в половине случаев, когда в дом брали постояльца, «нахлебника», семья в конце концов превращалась в супружество втроем. Такова правда, которую я утверждал и продолжаю утверждать. И пусть мои критики не пытаются опровергнуть ее сентиментальными разглагольствованиями — пусть лучше почитают статистику да поездят по шахтам: тогда можно будет судить, так ли уж я очернил действительность.
Увы, я еще приукрасил ее. День, когда мы решимся сказать себе всю правду об окружающей нас нищете — о тех страданиях и о том нравственном падении, которые она с собой несет, — этот день будет началом ее конца. Меня обвиняют в том, что я дал волю своему разнузданному воображению и преднамеренно оболгал людей, чья участь исторгла у меня слезы. Любое из обвинений я могу опровергнуть фактами. Зачем бы я стал клеветать на обездоленных? Единственное, к чему я стремился, это показать их такими, какими их делает наше общество, и тем вызвать такой взрыв сострадания, пробудить такую жажду справедливости, чтобы Франция перестала наконец уступать домогательствам кучки честолюбивых политиканов и позаботилась о здоровье и благосостоянии своих сыновей и дочерей.
Искренне Ваш.
Медан, 22 июля 1885 г.
Вы очень любезны, дорогой собрат, и я хочу выразить Вам искреннюю признательность за Вашу великолепную статью обо мне. Именно благодаря такой критике, как Ваша, дружественной и проницательной, читатели получат верное представление о моих книгах — ведь несмотря на то, что о них исписаны горы бумаги, в широкой публике обо мне все еще ходят легенды.
