Однако я не уверен, что это было точное, оптимальное решение.
Что говорить, «без толку, зазря» положили на той войне многие сотни тысяч. Особенно в пехоте. Фронтовики это хорошо знают. Василь Быков свидетельствует: «…Я, немного повоевавший в пехоте и испытавший часть ее каждодневных мук, как мне думается, постигший смысл ее большой крови, никогда не перестану считать ее роль в этой войне ни с чем не сравнимой ролью. Ни один род войск не в состоянии сравниться с ней в ее циклопических усилиях и ею принесенных жертвах. Видели ли вы братские кладбища, густо разбросанные на бывших полях сражений от Сталинграда до Эльбы, вчитывались ли когда-нибудь в бесконечные столбцы имен павших, в огромном большинстве юношей 1920–1925 годов рождения? Это — пехота. Она густо устлала своими телами все наши пути к победе, сама оставаясь самой малозаметной и малоэффективной силой… Тех, кто прошел в ней от Москвы до Берлина, осталось очень немного, продолжительность жизни пехотинца в стрелковом полку исчислялась несколькими месяцами. Я не знаю ни одного солдата или младшего офицера-пехотинца, который мог бы сказать ныне, что он прошел в пехоте весь ее боевой путь. Для бойца стрелкового батальона это было немыслимо».
Ржевская проза Вячеслава Кондратьева, «Наш комбат» Даниила Гранина, «Его батальон» Василя Быкова — об этом, о «без толку, зазря» скошенной пехоте, о ее большой крови, неисчислимых потерях.
А песня Галича о другом, она, объяснял сам автор, о том, как в местах, где в братских могилах «лежали тысячи наших с вами братьев, наших друзей», «гуляла правительственная непристойная охота» «с егерями, с доезжачими, с кабанами, которых загоняли эти егеря, и они уже обессиленные, стояли на подгибающихся ногах, а высокое начальство стреляло в них в упор, с большой водкой, икрой и так далее». И главная идея песни — кощунство зажравшихся властей.
Она, эта идея, формирует художественный мир песни, ее образный строй. Вот почему мертвые солдаты, заслышав, что трубы трубят, готовы, как тогда, в сорок третьем, когда они сложили голову в боях, встать на защиту России, которой снова грозит беда.
Но если они тогда погибли «без толку, зазря», их нынешний жертвенный порыв не оправдан, не мотивирован. Утрачивается внутреннее противопоставление, которое основа песни, на котором она построена. Вероятно, в данном случае, «за дело, не зря», как было в первом варианте песни, больше соответствует ее общему смыслу и пафосу. И это ни в коей мере не ставит под сомнение тот горький факт, что пехоты положено было в войну «без толку, зазря» без счета.
И незабываемое забывается
Известный наш поэт, указывая в своих заметках на смысловые и языковые огрехи в стихах, мимо которых проходят редакторы и критики, в качестве одного из примеров привел строфу из давно ставшего хрестоматийным стихотворения Давида Самойлова «Перебирая наши даты»:
А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.
Он строго выговаривал Самойлову: «Что это такое! Разве бывают на войне потери, которые легки и возвратны?»
Но автор заметок, принадлежащий к тому же фронтовому поколению, что и Самойлов, то ли не знал, то ли запамятовал, что невозвратные (или безвозвратные) потери — военный термин. К таким потерям относят убитых на поле боя, умерших в госпиталях, пропавших без вести. Это неожиданное для поэтического языка слово — «невозвратны» — в стихотворении Самойлова сразу же открывает нам, что речь идет о товарищах автора, сложивших голову в боях.
Скорее всего забыл. Ничего удивительного, как верно заметил когда-то Александр Крон: и незабываемое забывается.
Сужу по себе. В военно-морском училище мы должны были усвоить азбуку морзе и флажной семафор так, чтобы передавать и принимать несколько десятков знаков в минуту. И после долгих тренировок усвоили — казалось, навсегда, казалось, забыть это нельзя, как невозможно забыть, что дважды два четыре. Увы, сейчас я с трудом вспоминаю три-четыре буквы…
Запах прошлого
И еще о своеволии памяти…
Такая вот история… Ему было три или четыре года, когда во время испанской войны его увезли в Советский Союз. Как-то я спросил, помнит ли он Испанию (сейчас он самый известный наш корреспондент там, а тогда путь на родину был ему закрыт). «Нет, — сразу же ответил он, но потом, на мгновение задумавшись, нерешительно добавил: — Вот разве что…» И рассказал, что недавно, когда он был в командировке в Южной Америке, его повезли в приморский городок. Был теплый мягкий вечер, воздух был напоен удивительным запахом моря и апельсинов. И он вдруг вспомнил: это был запах его испанского детства…
Мне запомнился его рассказ, потому что однажды и со мной было что-то похожее, После долголетнего перерыва попал я на военный корабль, на крейсер. Меня поразил, казалось бы, совершенно забытый мною и вдруг вспомнившийся ни на что не похожий запах влажной чистоты с легкой примесью машинного масла. Это был запах моей флотской юности…
Неожиданный сюрприз
Я стал лейтенантом морской пехоты осенью сорок второго года.
Иван Степанович Исаков был в ту пору полным адмиралом, начальником Главного морского штаба. Кто из нас не знал этого имени? К тому же я надеялся, отвоевав в пехоте, закончить военно-морское училище, вернуться на флот, так что оно тогда для меня много значило.
Интерес и уважение к Исакову сохранились и потом, когда после ранения дорога на флот мне была заказана.
Исаков находился на самой вершине флотской иерархической лестницы, так высоко, что я с моей курсантской и лейтенантской ступеньки даже в цейсовский бинокль двадцатикратного увеличения ничего толком там рассмотреть не мог. На фронте я и с генералами, у которых были куда менее внушительные погоны, чем у Исакова, сталкивался считанные разы и часть этих кратковременных контактов я вспоминаю без всякого удовольствия. Моим непосредственным начальством в пехоте был комбат, командир полка интересовался мною гораздо реже…
Но как это ни удивительно — во всяком случае для меня, через много лет после войны я однажды попал в сферу внимания адмирала флота Советского Союза, о чем когда-то командир роты — самая высшая моя должность, конечно, и мечтать не мог.
Нет, я не познакомился с ним, не довелось, иная случилась история.
На склоне лет Иван Степанович стал писать мемуарные очерки. У него была превосходная память (он помнил множество живых подробностей), острый, проницательный взгляд, он, как говорится, владел пером — несомненно, у него были литературные способности.
Но на этом новом для себя поприще прославленный адмирал чувствовал себя начинающим — то ли курсантом, то ли лейтенантом литературы. Свои первые опыты он послал Константину Симонову как метру, книги Симонова о войне очень высоко ставил. Симонов по достоинству оценил мемуарную прозу Исакова и стал в сущности его литературным консультантом и редактором. Вскоре мемуарные очерки Исакова появились в толстых журналах, потом у него вышла книга, и Симонов дал ему рекомендацию для вступления в Союз писателей (их интересная переписка опубликована — часть у нас, часть в Армении).
Но похоже, что какой-то червь сомнения — не печатают ли его лишь из уважения к его флотским заслугам, высокому званию — не давал Ивану Степановичу покоя.
Я написал для «Нового мира» — это было в пору Твардовского — рецензию на вышедшую тогда книгу Исакова «Неистребимый майор» — видимо, мне рецензию заказали, учитывая мою военно-морскую юность.
Как-то Константин Михайлович мне сказал:
— Иван Степанович Исаков прислал «Новый мир». Посмотри, это и к тебе имеет отношение.
На обложке ноябрьской книжки за 1966 год была надпись: «Когда Вы давали мне рекомендацию в ССП — это было свидетельством Вашего хорошего воспитания, вежливости и моей незастенчивости.
Сейчас, несмотря на полное расхождение в манере, сути — я начинаю снимать с Вас неосторожность того дня, особенно если учесть статью Л. Лазарева (стр. 259–262).
И. Исаков
8.1.67»
Я сказал Симонову, что мне, бывшему морскому пехотинцу, конечно, лестно, что моя рецензия пришлась по душе высокочтимому мною адмиралу.
— Перепиши. Может быть, когда-нибудь понадобится, — посоветовал Симонов.
— Вряд ли. Для чего? — ответил я, но все-таки переписал.
Недавно, разбирая свои бумаги, я обнаружил этот листок. И показалось мне, что тут брезжит сюжет о неожиданных сюрпризах, которые иногда преподносит нам жизнь…
Бывало и так — только очень редко
Принимается фильм. Это только так говорилось — принимается. На самом деле вершится суд, и бог весть, каким будет приговор: оправдают (выпустят на экран), дадут срок условно (выбросьте то, переделайте это) или накажут на всю катушку (положат на полку).
