Доставалось порой даже тем, кто, хорошо усвоив правила — да и нет не говорить, белое и черное не называть, всячески старался угодить, попасть в жилу, не щадили и их, если выяснялось, что сегодня нужно одобрять и отвергать вовсе не то, что в начале съемок, и не о черном и белом, а о зеленом и красном полагалось нынче умалчивать.
А уж к правде и таланту этот суд всегда подходил, как теперь говорят юристы, «с обвинительным уклоном». Оправдывали редко — обычно по счастливому стечению обстоятельств.
Однажды я был свидетелем такой, закончившейся благополучно истории на коллегии Гостелерадио. Было это в 1970 году, приближалось двадцатипятилетие Победы. Принимали фильм Марлена Хуциева «Был месяц май», который он снял по рассказу Григория Бакланова «Почем фунт лиха». Бакланов и Хуциев — мои друзья — пригласили меня посмотреть фильм, какие-то мелочи у них вызывали сомнения. Хотели послушать человека со стороны, в роли которого должен был выступить я.
Вероятно, меня они представили как сотрудника их съемочной группы — посторонних на столь ответственные просмотры обычно не допускали. Пишу об этом, потому что неприятный опыт на сей счет у меня был. Когда Лариса Шепитько сдавала «Восхождение», снятое по повести Василя Быкова «Сотников», и вызванный из Минска на сдачу фильма Быков позвал меня вместе с ним посмотреть фильм, чиновница Госкино, курировавшая там военную тематику, отменила его приглашение — таков, мол, порядок, который никто и ни для кого не может нарушать. А она меня хорошо знала, в свое время я был редактором ее дипломного фильма, много ей помогал, она тогда рассыпалась в благодарности.
Хуциев и Бакланов нервничали, и их можно было понять: репутация у них была такая, что к их фильму руководство Гостелерадио, вне всяких сомнений, будет относиться с повышенной бдительностью. Бакланова официозная критика уже десять лет прорабатывала за «окопную правду», «дегероизацию», «ремаркизм». У Хуциева были большие неприятности с фильмом «Застава Ильича», вышедшим потом на экраны под названием «Мне двадцать лет». Отчасти они были вызваны двумя выступлениями Виктора Некрасова, хвалившего Хуциева, — высокое начальство, для которого Некрасов был как красная тряпка для быка, выходило из себя от ярости.
К тому же — должно же было так случиться — за день или за два до просмотра был назначен новый глава Гостелерадио Сергей Лапин, а как усердно метет новая метла, хорошо известно (что вскоре Лапин еще раз подтвердил).
Кажется, члены коллегии точно не знали, будет или не будет их новый глава на просмотре, назначенном на выходной день, на субботу, — поджимали сроки. Однако за минуту-две до назначенного часа в маленьком просмотровом зале появился Лапин. Поздоровался, спросил: «Все здесь?» и скомандовал: «Начинаем».
Погас свет, и пошел фильм.
Это был замечательный фильм. Год назад я снова смотрел «Был месяц май», его показывали по телевизору в дни пятидесятилетия Победы. Четверть века прошло, немалое для кино время, но фильм не устарел, не поблек, полностью сохранил силу эмоционального воздействия на зрителя. «Был месяц май» — одна из самых лучших наших картин о войне, как говорится, из первой пятерки, где еще сохраняются вакантные места. Время это подтвердило.
Оглушенный увиденным, потрясенный душераздирающим документальным финалом фильма, я, кажется, не сразу понял, что обсуждение разворачивается не по привычному, давно отработанному сценарию.
Лапин предложил обменяться мнениями тут же, в просмотровом зале. Это означало, что суд будет скорым. А какой маячит приговор?
Члены коллегии еще не знали установок, вкусов, привычек нового патрона. Были поэтому осторожны — как бы не промахнуться. К тому же в маленьком просмотровом зале они во многом лишались привычного начальственного превосходства над обсуждаемыми — не было тут, как в большом кабинете или в зале для заседаний, зримой дистанции между судьями и подсудимыми, все сидели вперемежку, а громить, обличать людей, которые сидят рядом, не очень ловко.
Начались выступления. Чувствовалось, что члены коллегии были в некотором замешательстве: хвалить боятся, уничтожать тоже не решаются. Один, словно бы бросая утопающему спасательный круг, медоточиво предложил доснять и в финале вставить кадры о вооруженном конфликте с китайцами на острове Даманском — это придаст фильму настоящее современное звучание, которого он лишен. Короче говоря, почти все кусать кусали, но, так сказать, не до смерти.
Кроме одного — этот разносил фильм в клочья. Я обратил на него внимание еще перед просмотром: протез вместо руки, лицо изуродовано металлической и пороховой пылью. Наверное, сапер, не повезло бедняге, взорвалась мина — подумал я. Меньше всего я ожидал, что человек с такой военной судьбой окажется яростным противником антифашистского фильма. Бывший сапер говорил, что фильм выпускать нельзя, это идейно порочное произведение, оскорбляющее наших «немецких друзей» (формула, означавшая партийное руководство ГДР), авторы клевещут на немецкий народ, не делая разницы между немцами из ГДР и немцами из ФРГ (действие в фильме происходит в майские дни сорок пятого года, никакого деления на западных и восточных немцев не было тогда и в помине и быть не могло).
Это был почти патологический случай раздвоения личности. То, что он говорил, противоречило, не могло не противоречить его жизненному опыту, но этот опыт в данном случае для него ничего не значил. Он твердил, что только немцы, живущие в ФРГ, несут ответственность за войну, все они реваншисты, тайно и явно сочувствующие фашистам; а в ГДР живут одни антифашисты, которые никакой ответственности за войну не несут. Война искалечила его физически, а духовно он был изуродован нашей лживой пропагандой и фарисейским воспитанием.
С этим феноменом: твоя собственная жизнь, судьба и опыт — это лишь для домашнего потребления, а на публике требуется совсем другое, идеологический железобетон или его муляж — я уже не раз сталкивался, правда, не в таком крайнем выражении, как у телевизионного деятеля.
Помню, на обсуждении экранизации повести Бакланова «Пядь земли», которую сделали Андрей Смирнов и Борис Яшин, два полковника из ПУРа громили картину за ремаркизм, нагнетание ужасов кровопролития, после таких фильмов, говорили они, молодежь не станет служить в армии. Потом, когда закончилось обсуждение и мы мирно беседовали, я вдруг понял, что они мои ровесники, и их военный опыт должен быть похож на мой. Так оно и оказалось: один был командиром взвода, другой — роты. И я сказал: «Вспомните свою войну — разве в этом фильме нагнетаются ужасы? Вы наверняка не такое видели». — «Ну, конечно, — согласились они, — но ведь в кино надо показывать положительное, духоподъемное». И тут они были непробиваемы.
Принимали «Был месяц май» в конце апреля, но у истории этой оказался почти рождественский конец.
Лапин никак не отреагировал на критические выступления своих подчиненных, как истинный руководитель так ценившегося у нас волевого склада, он просто пропустил их мимо ушей.
Он рассказал, что когда собирался ехать в Останкино, дочь спросила у него, что он будет смотреть. Услышав, что фильм Хуциева и Бакланова, она сказала: «Тебе повезло». И оказалась права, добавил Лапин.
Выступая, Лапин сделал — по-моему, для проформы — два-три пустяковых замечания: кажется, какое-то слово счел не совсем точным, какой-то эпизод затянутым. Поздравил Хуциева и Бакланова, попрощался и ушел.
Вслед за ним, обескураженные и понурые, потянулись к выходу члены коллегии.
Надо ли спасать ребенка?
Время окаменевшего застоя. В объединении писателей и киноработников «Мосфильма», где я уже довольно давно состою в сценарной коллегии, ни один мало-мальски живой сценарий не проходит — если не дирекция студии, то Госкино отправит в корзину, а если не отправят, то потребуют таких поправок, которые превратят елку в гладко отесанное бревно. Все им чудится крамола, все им недостает розовой краски и лака.
И тут приносит сценарий Юрий Визбор. Это почти сказочная история, очень напоминающая давний, тридцать четвертого года рассказ Паустовского «Доблесть» — о том, как всем миром спасали заболевшего мальчика. Летчику, который его вез, помогли совершить посадку — поднявшийся навстречу самолет рассеял туман, нужна была полная тишина — автомобили и пароходы перестали гудеть, в порту приостановили выгрузку железа. Причем в отличие от рассказа Паустовского у Визбора в основе сценария лежал подлинный случай.
Вот сюжет сценария. На одной из надолго отрезанных от Большой земли арктических зимовок — посадка самолета там невозможна — заболел маленький ребенок. Нужна срочная операция, счет идет на часы. Родители — известные полярники — обращаются к начальнику Главсевморпути, который хорошо их знает и очень ценит, с мольбой спасти их дитя, тот в свою очередь к своему давнему другу — командующему воздушно-десантными войсками. Но нужен детский хирург, а среди медиков-десантников таких, естественно, нет. Кто-то вспоминает, что в мединституте был парашютный кружок, в котором занимался один студент, ставший затем детским хирургом. Его с большим трудом отыскивают, вначале он отказывается лететь на зимовку и прыгать с парашютом, его стыдят, он в конце концов соглашается, летит, прыгает, делает операцию и спасает ребенка. И тут выясняется, что тогда, в институте, он из парашютного кружка ушел, ни разу не прыгал с парашютом, это его первый прыжок.
