Жена шлет Вам наилучшие пожелания.
Воскресенье, 19 февраля 1899 г.
Дорогой господин Воган, благодарю за ту лестную для меня настойчивость, с которой Вы предлагаете приступить к печатанию «Плодовитости». Разумеется, мы придем к соглашению. Несколько дней назад мой издатель, г-н Э. Фаскель, посетил меня, и я как раз просил его договориться с Вами относительно печатания этого романа.[154] Он должен зайти к Вам от моего имени.
Единственное, что меня смущает, это Ваша чрезмерная поспешность.
Я по-прежнему считаю, что как для меня, так и для газеты гораздо лучше было бы дождаться мая. Во-первых, я еще не закончил роман и все время боюсь, что какие-нибудь внезапные осложнения могут меня задержать. Во-вторых, поскольку в «Орор» пойдет «Дело Дрейфуса», газета и без того окажется в выигрыше. Не будет ли умнее попридержать «Плодовитость», с тем чтобы пустить ее сразу после «Дела», когда оно уже не будет заполнять все столбцы? К тому же, если мы победим, — на что я все еще надеюсь, — мой авторитет сильно возрастет, и Вы опубликуете книгу победителя, чье имя до тех пор, пока это не случится, будет для многих лишь символом мятежа. Я хочу сказать, что все те, кого признание невиновности Дрейфуса вновь приведет ко мне, станут Вашими читателями.
Подумайте об этом и о многом другом. Теперь Вам ясно, почему мы не должны начинать печатание раньше второй половины мая. После того как Вы увидитесь с г-ном Э. Фаскелем, мы окончательно уточним дату, и Вы сможете поместить извещение о предстоящей публикации романа. Этот заблаговременный анонс будет даже полезен.
Благодарю за те выражения симпатии, о которых я узнал из Вашего письма. Передайте борцам, таким решительным, таким мужественным, что я всем сердцем с ними.
Чтение «Орор» приносит мне утешение каждый вечер.
Жена моя часто дружески вспоминает Вас и вместе со мной шлет свое глубокое почтение г-же Воган.
Искрение Ваш.
Воскресенье, 26 марта 1899 г.
Дорогой друг, я знал, что Вы больны, но никак не думал, что Вы даже не выходите из дому. Жена пишет, что Вас одновременно мучит инфлюэнца и подагра, и я шлю Вам пожелание поскорее оправиться от болезни, надеясь, впрочем, что это письмо застанет Вас уже совершенно здоровым.
Вы были правы, когда писали мне, что борьба будет яростной до конца и что, даже если нам суждено победить, мы тем не менее до последней минуты находимся под угрозой поражения. И Вы превосходно разъяснили, какие страшные силы реакции объединились против нас. Я размышляю об этом по целым дням, ибо ничего другого мне не остается. Это самый серьезный кризис, какой когда-либо переживала наша страна, и можно сказать, что сейчас решается судьба нации. Помимо той роли, какую мне довелось сыграть в происходящих событиях, они волнуют меня как писателя и дают материал для будущих книг, последних книг, которые мне хотелось бы написать, чтобы, как в некоем завещании, выразить в них свои мысли об истине и справедливости.
В «Сьекль» Вы напечатали весьма интересную статью о положении Франции в Европе. Она отвечает всему тому, что я знаю, всему, что думаю. Да, это так — Франция сыграет свою роль и вновь обретет свое величие лишь в тот день, когда сбросит с себя прошлое и шагнет к будущему.
Я все еще полон неуверенности, потому что не вижу развязки, не вижу разрешения вопроса. В конце концов это уже становится пыткой. Я не теряю надежды, но ничто теперь не может меня удивить, даже поражение. От томительного ожидания меня спасает только напряженная работа. В течение некоторого времени, до 12 апреля, не пишите мне туда, где мы с Вами виделись, так как я хочу воспользоваться пасхальными каникулами и пожить в другом месте.
Благодарю Вас, старый друг, за обещание бывать почаще у моей дорогой жены. Всецело Ваш.
Вторник, 18 апреля 1899 г.
Дорогой собрат и друг, Вы правы, я не обладаю Вашим оптимизмом. Для меня — заговор продолжается, закон об изъятии[155] будет использован до конца. Уж если они отважились на этот позорный закон, значит, чудовищный план кампании утвержден, значит, они решили идти дальше, несмотря ни на что. И Вы увидите, что он будет приведен в исполнение, этот план. Ведь, кажется, Лебре недавно назначил председателем Кассационного суда г-на Балло-Бопре? Разве Вам это ничего не говорит? Именно честность этого судебного деятеля, котирующаяся так высоко, и ужасает меня. Когда честность не сопровождается ни гуманностью, ни умом, она может сделаться опаснейшим политическим орудием. Помните Кавеньяка? Председатель Балло-Бопре вполне может официально заявить, что новых фактов нет, думая при этом, что он спасает Францию. И, к несчастью, многие будут преклоняться перед его «честностью». Ведь, кажется, ходят слухи, что и весь Суд готов подчиниться его решению. Вот чего я боюсь — как боялся и бедный Лабори, — и меня бросает в дрожь, когда я думаю, что мы с ним можем оказаться единственными провидцами.
Я беспрестанно пишу друзьям, что пересмотр будет отклонен. Должно быть, гг. Дюпюи и Лебре неприятно видеть в «Фигаро» материалы следствия, но, уверяю Вас, их бесстыдство еще не иссякло. Остается одна надежда — дополнительное расследование и вмешательство капитана Фрейстеттера. Это гарантировало бы немедленную отмену приговора. Но если дополнительного расследования не будет? План наших друзей таков, — если пересмотр будет отвергнут, немедленно поднять вопрос об отмене приговора. О, господи, но почему не сделать этого сегодня же? Страшно подумать, что сражение возобновится, что будут еще развалины и обломки. Мне ни за что не понять, почему бы не сделать одно последнее, мощное усилие и не завершить дело одним ударом, пока не поздно.
Я делюсь с Вами теми мыслями, которые вертятся у меня в голове во время моих одиноких прогулок. Боюсь, что отсюда, издалека, я вижу все более ясно. Дай бог, чтобы я ошибся!
Меня волнует и восхищает мужественная кампания, которую ведете Вы. Честь будет сохранена, и победа когда-нибудь придет, это несомненно. Но как ужасно буду я терзаться, думая о мученике и о всех нас, если ждать придется еще долго.
Всем сердцем с вами.
Воскресенье, 23 апреля 1899 г.
Дорогой Дюре, я счастлив убедиться, что Вы не утратили веру в торжество истины и справедливости, и это для меня большая поддержка, потому что я в своем одиночестве только что пережил период мучительной тревоги. Вполне возможно, что пересмотр будет отклонен, скажу Вам даже, что меня это не удивит, и тем не менее теперь я убежден, что на другой же день борьба возобновится с новой силой и что мы непременно победим в сравнительно короткий срок.
Быть может, именно страх перед тем, что приговор будет признан недействительным, и вынудит Суд проголосовать за пересмотр. Судьи проявят беспросветную тупость, если откажутся от пересмотра и попадут под угрозу отмены приговора.
Итак, я жду развязки более или менее спокойно. Разумеется, я вернусь сразу после приговора, каков бы он ни был. Но могут встретиться кое-какие осложнения, которые меня задержат. Это было бы ужасно. Я еще готов оставаться здесь, пока не закончу свой роман — то есть еще месяц, по уж после этого мне не выдержать.
Будем надеяться на лучшее. Я здоров, работаю хорошо. Всю эту огромную трагедию я, очевидно, пройду, не бросая своего дела, и в этом большое мое утешение.
Пережитые страдания и волнения раскроют наше сердце и обогатят ум.
Искренне Ваш.
Четверг, 27 апреля 1899 г.
Да, это правда, дорогой, верный друг, я только что пережил период мучительной тревоги и отчаяния. Я был в состоянии душевной «сухости», как выражаются мистики. Я утратил веру. Слишком уж много было лжи, слишком много несправедливости, казалось, что истина и правосудие уже невозможны. Я и в самом деле считал, что все кончено. И даже сейчас, чтобы разделить Вашу прекрасную уверенность, мне приходится сделать над собой усилие — столько раз мы обманывались и так велик мой страх оказаться во власти новой иллюзии.
Но Вы правы, — быть может, на сей раз это победа. Ваше письмо для меня большая радость. Победа эта была предрешена, я никогда не сомневался в ее приходе. Но как ужасно было бессилие человека перед лицом такого нагромождении мерзостей! Мне хотелось бежать, хотелось укрыться где-нибудь на необитаемом острове. У меня было физическое ощущение, что этим воздухом невозможно дышать, что надо искать какое-то убежище.
То, что Вы рассказали о Лабори, немного удивило меня. Мне показалось, что он настроен пессимистически, но полон мужества. Он приезжал ко мне перед тем, как дать решительное сражение. Думаю, впрочем, что уже тогда он был болен. Он успеет поправиться — события будут развиваться медленно, увидите сами.
