Оставляющая тягостное впечатление фраза, которая следует за описанием исчезновения дуба на горизонте, поначалу мало что нам говорит. Почему Юкундус чувствует себя единственным виновником случившегося? Ведь он испробовал все средства, чтобы спасти дерево. Но Келлер просто пытается здесь передать ощущение, от которого у Юкундуса «сжалось сердце». Поскольку один лишь Юкундус в ослепленном обществе распознает правду, поскольку он один видит, как Швейцария, прикрываясь словами о прогрессе и процветании, начинает причинять вред себе самой, ему и кажется, что он в полном одиночестве «отныне должен носить в себе больную совесть страны». В этой фразе еще раз подчеркивается политическая значимость дерева. И, по контрасту с прозой раннего Келлера (который, воодушевленный обновлением отечества, чувствовал, что находится среди единомышленников), здесь перед нами возникает фигура одинокого человека, понимающего, что большинство его сограждан свернуло на ложный путь.
Природа, разум и свобода — это не только три столпа альпийской грезы Галлера. Они, в своеобразном преломлении, действительно образуют фундамент современной Швейцарии. Когда наносится удар по одной из этих опор, опасности подвергается все здание, как Целое. Келлер «сгущает» природу в образ могучего дерева и на примере его судьбы показывает связь между природой и политическим разумом. Политический разум, в свою очередь, сопряжен со свободой. Превращаясь в неразумие, он злоупотребляет свободой и неизбежно причиняет ей долговременный вред.
Греза противоречит динамике развития Швейцарии
Теленок, убегающий от готардского почтового дилижанса, и Вольфхартсгееренский дуб являются, каждый на свой лад, жертвами «ускорившихся процессов», о которых говорит Якоб Буркхардт — то есть современного прогресса, — и воплощают, тоже каждый на свой лад, драматичное событие разрушенной идиллии. Для коллективной сновидческой жизни Швейцарии характерен парадоксальный императив, согласно которому идиллия — ради прогресса — должна быть разрушена, но вместе с тем, ради триады Природа-Разум-Свобода, ее следует сохранить. Идиллия — это исток Швейцарии; и потому, как всякий исток, она не подлежит изменению. Исток потому оказывает влияние на людей, что он в любой момент времени уже утрачен, но именно в силу этого воплощает в себе непреходящую ценность. Только как нечто утраченное исток может сохраняться в настоящем и становиться мерилом для политических и общественных феноменов. Фраза Карла Крауса «Исток это и есть цель»[38], которая была столь важна для Вальтера Беньямина, как раз и говорит о такой одновременности присутствия и утраты.
Тут можно возразить, что ни один разумный человек в сегодняшней Швейцарии не воображает, будто в Альпах когда-либо существовало общество, воплотившее в жизнь мечту человечества о совершенном общественном устройстве. Несомненно, так оно и есть. Но коллективная фантазия — явление сложное, и она работает на основе собственной логики. Выше уже отмечалось, что политический фантазийный образ изначальной Швейцарии продолжает жить в каждой из своих отдельных частей — хотя как целое он давно перестал быть актуальным и к нему, как к целому, не обращаются. Символическая сила частей сохраняется. И хотя набор таких частичных образов в результате их постоянной распродажи превратился в арсенал банальностей, был обесценен бесчисленными пародиями, он всегда может возродиться — именно из частностей. Частности несут на себе знак своего происхождения и потому отсылают к некоей мере, пусть и не поддающейся наименованию, но, тем не менее, эмоционально переживаемой и сохраняющей значимость.
На этом, предположительно, основывается и спорный тезис о Швейцарии как «особом случае». Вообще-то всякая страна обладает своей индивидуальностью. Разница в общественных и политических условиях — между любыми двумя соседними европейскими странами — огромна. Ни Европейский Союз, ни введение евро ничего в этом смысле не изменили. Существует такая вещь, как национальный стиль, накладывающий отпечаток на социально-политическую жизнь страны. Этим стилем нации и отличаются друг от друга, чего сторонний наблюдатель не может не заметить. Но что в Швейцарии упорно держится мнение, будто она представляет собой особый случай совсем не в том смысле, в каком представляют собой особый случай все прочие особые случаи, — это связано не с используемыми в ней четырьмя языками и не с практикой прямого демократического правления, а с мыслью об уникальности ее происхождения. Сущностное ядро представлений о такой уникальности, как и в альпийской грезе Галлера, — отгороженность горами и автономное существование за счет собственных ресурсов. Последняя мысль тоже в зачаточной форме присутствует уже у Галлера, когда он называет сыр «мукой альпийскою», имея в виду, что здесь люди не зависят от зерновых, выращиваемых на равнинах. Правда, это чепуха, поскольку рано начавшийся экспорт молочных продуктов из альпийских долин не в последнюю очередь служил именно для обеспечения импорта зерна, в котором здесь очень нуждались, и продуктов его переработки. Однако любым обществом в большей мере управляют его коллективные фантазии, нежели исторические факты. Фантазия не заботится о реалиях исторического развития. Если факты вступают в противоречие с ней — что ж, тем хуже для фактов. Как данные научных изысканий, так и доводы разума против коллективной фантазии бессильны. Ее власть над человеком не менее сильна, чем власть гормонов. А Швейцария — вовсе не особый исторический случай, она лишь обладает особой фантазией.
Швейцария всегда была страной горных перевалов, международного транспортного сообщения, обмена товарами и экспорта — на европейские поля сражений — молодых людей, а также маркитанток. Вопреки фантазийному образу, такие явления, как поддержание в порядке путей сообщения, обеспечение транспортных перевозок через перевалы и озера на границах альпийской области, выезд из страны безработных молодых людей, их пребывание вдали от родины или возвращение (иногда с деньгами, иногда без руки или ноги), с незапамятных пор придавали жизни Швейцарии динамизм. Этой значительной подвижности населения фантазийный образ страны неизменно противопоставлял принцип вневременного покоя. Такой принцип, подобно тезису о Швейцарии как «особом случае», был умозрительным конструктом, оказывающим долговременное влияние.
Эту разницу в концепциях можно нагляднее представить себе, сравнив гётевскую и шиллеровскую трактовки образа Телля. Гёте вынашивал план эпической поэмы о Телле задолго до того, как этим материалом заинтересовался Шиллер. Гёте — как всегда, когда работал над поэтическим произведением, — не записывал на бумагу ни слова, пока проект не сформируется у него в голове. В данном случае такое формирование происходило, главным образом, во время его путешествия в Швейцарию 1797 года, когда он — между 28 сентября и 8 октября — совершил поход от берега Цюрихского озера по маршруту через Швиц и Альтдорф до Готардского перевала и оттуда, через Штанс, Люцерн и Цуг, обратно к Цюрихскому озеру. Там, в Штефе, остановившись в доме у своего друга Иоганна Генриха Мейера[39], он, помимо прочего, изучал историю основания Швейцарской Конфедерации по Chronicon helveticum Чуди. И из этого дома, утром 14 октября, еще лежа в постели, написал письмо Шиллеру, чтобы сообщить ему о своем проекте, связанном с Теллем. Гёте, следовательно, обдумывал план этой работы, пока в интенсивном порядке знакомился с местами и пейзажами, имеющими отношение к легенде о Телле. Он прекрасно понимал, что Центральная Швейцария, с ее перевалами и озерами, представляет собой ландшафт, отличающийся оживленным транспортным сообщением, — а вовсе не изолированную зону в труднодоступных горах. Поэтому он решил сделать своего Телля погонщиком мулов, то есть одним из тех людей, которые занимались транспортировкой товаров с севера и юга через Альпы. Как и многие другие проекты, уже в общих чертах продуманные Гёте, его «Телль» остался ненаписанным, хотя Шиллер в длинном ответном письме от 20 октября заметил, что такая работа как раз на данном этапе поэтического творчества его друга была бы вполне уместна и непременно должна быть осуществлена. Впрочем, именно благодаря такой проявленной им заинтересованности Шиллер спустя несколько лет сам почувствовал вкус к этой теме, и Гёте ее дружески ему уступил. Но в голове у Шиллера прочно засел Галлер с изображенным им горным народом, живущим в далеком от цивилизации «естественном» государстве. Этот народ он и вывел в своей пьесе: сперва в сцене кризиса нарушенной идиллии, а под конец — в сцене торжественного восстановления прежнего порядка после изгнания иноземных судей и наместников. Теперь Телль был уже не погонщиком мулов, не посредником между Италией и Германией, а одиноким охотником в горах, чье вынужденное автономное существование отражает автономию его народа. Превращение этой пьесы в национальную драму Швейцарии, каковой она оставалась на протяжении XIX и XX веков — поначалу-то ее встретили без особого воодушевления, — привело к тому, что и греза Галлера обрела прочность цемента и вплоть до сегодняшнего дня успешно противостоит любой критике и любым насмешкам.
