— Именно. Кто, по-твоему, второй?
— Бывший военный, как я погляжу, — сказал Шерлок.
— И очень недавно оставивший службу, — заметил брат.
— Служил он, я вижу, в Индии.
— Офицер по выслуге, ниже лейтенанта.
— Я думаю, артиллерист, — сказал Шерлок.
— И вдовец.
— Но имеет ребенка.
— Детей, мой мальчик, детей…»
Так что, повторяю, в произведениях Артура Конан Дойла действуют два Холмса. Братья Шерлок и Майкрофт, с одной стороны, чрезвычайно похожи друг на друга, с другой — различны именно своими житейскими привычками. Если вспомнить, сколь часто в мифологии один персонаж раздваивается, превращаясь в близнецов (семь — число лет, разделяющее братьев Холмс, столь же мифично, так что их действительно можно рассматривать как мифологических близнецов) — либо помощников, либо антагонистов, логично предположить, что это произошло и с творением Конан Дойла, и архетипические черты фольклорно-мифологического героя разделились между двумя братьями. Тут можно вспомнить и часто повторяющийся в рассказах Конан Дойла мотив двойников Холмса — самого разного типа. Об одном из них мы упомянули в «Ловле бабочек на болоте», о другом — манекене, как две капли воды похожем на сыщика — рассказывается в «Пустом доме».
Еще одна деталь, касающаяся природы Шерлока Холмса. Конан Дойл, в самом начале знакомства с великим сыщиком, в повести «Этюд в багровых тонах» вполне откровенно предупреждает читателя об условной, сугубо литературной природе своего героя. Он никоим образом не пытается ввести нас в заблуждение относительно того, что Холмс — реально живущий человек. Вот диалог между доктором Уотсоном и его соседом по квартире:
«— Вы напоминаете мне Дюпена у Эдгара Аллена По. Я думал, что такие люди существуют лишь в романах.
— А по-моему, ваш Дюпен — очень недалекий малый. Этот прием — сбивать с мыслей собеседника какой-нибудь фразой „к случаю“ после пятнадцатиминутного молчания, очень дешевый показной трюк.
— Как по-вашему, Лекок настоящий сыщик?
Шерлок Холмс иронически улыбнулся.
— Лекок — жалкий сопляк, — сердито сказал он. — У него только и есть, что энергия… Подумаешь, проблема — установить личность преступника, уже посаженного в тюрьму!»
Если писатель хочет создать у читателя иллюзию достоверности событий и реальности героев, он вводит в текст упоминания действительных событий. Иными словами, Холмс, притворяющийся настоящим, а не литературным сыщиком, сравнивал бы себя не с литературными же героями, а с реальными офицерами Скотланд-Ярда или Сюртэ. Он же предпочитает говорить о персонажах, созданных воображением Эдгара По и Эмиля Габорио, тем самым дав нам понять, что и он никакого отношения к реальной криминалистике не имеет…
Приношу извинения за столь частые уходы в сторону от основной нити повествования и возвращаюсь к произведениям Эдгара По, с таким пренебрежением оцененным Холмсом. Так же как и в повести Гофмана, нас в данном случае куда больше интересует фигура преступника, убийцы. Как я уже говорил, относительно «Мадемуазель де Скюдери» все еще спорят — является ли эта повесть первым детективным произведением в мировой литературе — все-таки, в отличие от Эдгара По, Гофман не повлиял на последователей столь серьезно; с другой стороны, впрочем, нельзя, как уже было сказано, исключить влияния «Скюдери» на самого По. Что же до «Убийств на улице Морг», то тут подобных споров не существует. Все без исключения литературоведы и историки литературы считают этот рассказ Первым Детективным Рассказом.
Тем более интересно, кого же вывел в нем «отец жанра» в качестве убийцы? Обращаю ваше внимание, что лишь в первом из трех рассказов об Огюсте Дюпене читатель узнает о том, кто же убийца. В «Похищенном письме» речь идет о другом виде преступления, а в «Тайне Мари Роже» убийца так и не называется по имени.
«Отпечаток нечеловеческой руки»
Итак, вновь Париж и вновь чудовищные убийства. На сей раз — в квартире на улице Морг. Убиты престарелая вдова мадам Л’Эспинэ и ее дочь. Жестокое и загадочное преступление привлекает шевалье Дюпена, разумеется, он раскрывает загадку и посрамляет полицию в лице своего знакомого, префекта парижской полиции. Поскольку методам расследования, подробно описанным Эдгаром По, уделялось большое внимание всеми авторами, пишущими об истории детектива и поскольку очередной пересказ этого может быть воспринят как высокомерие по отношению к читающим эти заметки любителям детективов, я обращу ваше внимание лишь на некоторые моменты. Рассказывая о том, как удалось решить загадку убийств несчастных женщин, Дюпен говорит: «В таком расследовании, как наше c вами, надо спрашивать не „Что случилось?“, а „Что случилось такого, чего еще никогда не бывало?“». И, подробно описав собеседнику картину происшествия, обратив его внимание на некоторые детали, спрашивает: «Какой образ возникает перед вами?» И получает вполне естественный ответ:
«— Безумец, совершивший это злодеяние, — сказал я, — бесноватый маньяк, сбежавший из ближайшего сумасшедшего дома».
Мотив безумия в этом произведении возникает постоянно, и это еще раз свидетельствует о том, что в раннем детективе убийца рассматривался как иррациональное вмешательство в рациональный, то бишь разумно объяснимый мир.
Впрочем, шевалье Дюпен идет еще дальше:
«— В вашем предположении кое-что есть. И все же выкрики сумасшедшего, даже в припадке неукротимого буйства, не отвечают описанию того своеобразного голоса, который слышали поднимавшиеся по лестнице. У сумасшедшего есть все же национальность, есть родной язык, а речи его, хоть и темны по смыслу, звучат членораздельно. К тому же и волосы сумасшедшего не похожи на эти у меня в руке. Я едва вытащил их из судорожно сжатых пальцев мадам Л'Эспанэ. Что вы о них скажете?
— Дюпен, — воскликнул я, вконец обескураженный, — это более чем странные волосы — они не принадлежат человеку!
— Я этого и не утверждаю, — возразил Дюпен. — Но прежде чем прийти к какому-нибудь выводу, взгляните на рисунок на этом листке. Я точно воспроизвел здесь то, что частью показаний определяется как „темные кровоподтеки и следы ногтей“ на шее у мадемуазель Л'Эспанэ, а в заключении господ Дюма и Этьенна фигурирует как „ряд сине-багровых пятен — по-видимому, отпечатки пальцев“.
— Рисунок, как вы можете судить, — продолжал мой друг, кладя перед собой на стол листок бумаги, — дает представление о крепкой и цепкой хватке. Эти пальцы держали намертво. Каждый из них сохранял, очевидно, до последнего дыхания жертвы ту чудовищную силу, с какой он впился в живое тело. А теперь попробуйте одновременно вложить пальцы обеих рук в изображенные здесь отпечатки… Листок лежит на плоской поверхности, а человеческая шея округлой формы. Вот поленце примерно такого же радиуса, как шея. Наложите на него рисунок и попробуйте…
— Похоже, — сказал я наконец, — что это отпечаток не человеческой руки…»
А теперь я хочу обратить внимание читателей на поистине удивительный факт: два первых в истории детектива в качестве преступника предлагают монстров. Причем если в «Мадемуазель де Скюдери» такое определение может восприниматься в переносном смысле, то у Эдгара По — монстр настоящий: гигантский орангутанг. Кажется, для зачинателей жанра даже предположение о том, чтобы герой занимался расследованием «заурядного» убийства с понятными мотивами, оказывается невозможным. Не из-за денег, не из мести, не для защиты честного имени или жизни — но из-за чего? Что же, в таком случае, становится причиной преступления? У Гофмана — всепоглощающая страсть к прекрасному творению, у По — животная агрессия, вернее, агрессия разъяренного животного. Это можно рассматривать тоже как своеобразный символ страсти (страсти низкой), а именно страсть определяет поступки героя в романтической и неоромантической литературе. Словом, с точки зрения «нормальной» криминалистики — «немотивированные» убийства. То есть, с самого начала детективный рассказ не желал иметь ничего общего с реальностью. Чудовище, сеющее смерть, куда ближе к собственно готическому произведению, ведущему происхождение от фольклорно-мифологических историй, нежели к полицейским отчетам — неважно, XVI ли, XIX столетия. Гимгантский орангутанг Эдгара По, мэтр Рене Кардильяк Эрнеста Т. А. Гофмана и даже профессор Мориарти — навязчивый кошмар Шерлока Холмса — ближе по своей природе именно литературным монстрам — например, Франкенштейну Мэри Шелли, нежели какому-нибудь реальному «Дюссельдорфскому вампиру» или «Джеку-Потрошителю».
Таким образом, с самого начала в детективе акт преступления иррационализировался и «дегуманизировался», будучи делом рук нечеловеческих (не будет преувеличением сказать, что маньяк, безумец уже не совсем человекоподобен, во всяком случае, не более чем — прошу прощения за тавтологию — человекообразное животное).
