Это вообще нормально: ненавидеть и презирать своих родителей?
На бетонном полу линии, желтые и красные, обозначали призрачные коридоры, очередь продвигалась медленно, за красную запретную черту пускали по одному, мать замешкалась, отец прикрикнул на нее, чиновник сделал замечание отцу, отец хотел огрызнуться, потом передумал. Чиновник был иностранцем, да еще и начальством, а отец робел перед теми и другими, хотя старался этого не показывать.
Безразличный взгляд чиновника обежал ее лицо, вниз, на паспортную фотку, опять вверх. «Ему плевать, красивая я или нет, лишь бы похоже. Наверняка ему уже давно надоели эти туристы. Лезут и лезут, а он сиди тут, проверяй документы…»
Тут чиновник неожиданно улыбнулся, и стало видно, что он немолодой, усталый и добрый дядька, напускающий на себя важность, потому что так надо.
— Добро пошшшаловать, — сказал он и подмигнул.
Она не сумела улыбнуться в ответ и по дороге в зал прилетов ругала себя — наверняка те две девчонки улыбаются легко и непринужденно, и жизнь для них разворачивает совсем другие, яркие и цветные полотна. «Я бы тоже улыбалась, как заведенная, если бы у меня были такие ноги… И майка с таким вырезом… И если бы рядом не было родителей».
В зале прилетов было полутемно, прилетевшие пассажиры сбивались в кучки, отец оглядывался в поисках представителя турфирмы, мать прижала к себе Пасика, словно ему угрожала опасность, их чемоданы стояли горкой на полу — почему они не взяли тележку, тут же есть тележки!.. Вон, то ли пакистанцы, то ли индусы. Целых три тележки, на них горой тюки, спортивные сумки, чемоданы. Женщины в шалях громко переговаривались, мужчины в высоких тюрбанах отвечали им пронзительными высокими голосами.
— Им ничего, — сказал отец сквозь зубы, — их даже не проверяли. А нас чемоданы открыть заставили. Тоже мне, зеленый коридор.
Мимо прокатил на самокате, отражаясь в гладких плитках пола, аэропортовский служащий — солидный, в черном костюме, галстуке и очках в золоченой оправе. Галстук чуть сбился набок.
Алые строчки пробегали сверху вниз по электронному табло на стене.
— Анкета, восемьдесят вопросов, характеристика с работы, справка из банка… Деньги у Болышевых занимал, чтобы на счет положить! Ради чего? Лучше бы в Турцию слетали. Туда виза не нужна.
— Болышевы говорили: это что-то особенное, — ответила мать, чуть задыхаясь: она пыталась удержать Пасика, который молча, но яростно высвобождался из ее объятий.
— Это трюк. Трюк для привлечения туристов. Нищая страна… Ты же видишь. Болышевы, уроды, подставили: повелись на рекламу, вот и пришлось врать, что, мол, это нечто особенное — кому хочется лохом оказаться.
— Не такой уж Болышев и лох, — мать поджала губы, — он в последнее время вон как в гору пошел… Квартиру взяли по ипотеке, машину сменили.
Невысказанный упрек прятался в ее сдержанном тоне.
В темном панорамном окне отражался зал с пассажирами. Двух ее независимых сверстниц нигде не было видно: куда они, интересно, делись? Встретил кто-то, сами уехали? Зато у стойки сам собой образовался человечек с табличкой на палочке: он тянул руку вверх, поднимая табличку с ярким логотипом турфирмы — улитка со смешными рожками парила на белых пушистых крылышках под белым пушистым облаком. Человечек тоже был смешной, в полосатых штанах на подтяжках и полосатой жилетке, табличка возвышалась над его круглой головой, по лысине пробегал малиновый отсвет электронного табло.
Она похлопала отца по руке, чтобы обратить его внимание на человечка, но отец раздраженно отмахнулся, как от мухи.
Пасик вырвался наконец из рук матери и молча пошел к выходу. Мать побежала за ним. Пасик иногда делался таким странным… И эти пустые глаза…
— Даже не встретили, — отец продолжал говорить в пустоту, словно не заметив, что матери рядом уже нет, — я в суд подам! Вернемся, и сразу в суд подам! Они обязаны…
— Папа, — устало сказала она, — вон там…
— Ты хоть помолчи…
Она сжала губы и отвернулась. Жаль, самолет не разбился, прекратить разом все мучения…
Человечек в полосатых штанах растерянно топтался на месте, Пасик уже был у выхода; мать, прихрамывая в новых туфлях-лодочках, торопилась за ним… Автоматическая дверь услужливо распахнулась, за ней в теплой густой ночи плавала стайка подсвеченных изнутри пустых автобусов, луна проплывала над ними, точно рыба-луна, большая и непривычно зеленая, совсем рядом со входом раскинуло белые цветы незнакомое низенькое круглое дерево… Тут матери удалось втащить Пасика обратно, стеклянные створки сомкнулись; темнота за ними вновь стала плоской и ровной, как стена.
Ей вдруг захотелось домой. Она мечтала об этой поездке, но сбывшаяся мечта оказалась бледной и пресной. С ней всегда так было.
Человечек всплеснул пухлыми ручками, уронил табличку и заторопился к ним, смешно загребая остроносыми ботинками.
— Что же вы! — приговаривал он на ходу укоризненно. — Я же волнуюсь, вас нет и нет. Все есть, а вас нет. Как же это можно!
Говорил он с чуть заметным акцентом, немного шепелявя, отчего походил на большого обиженного ребенка.
— Это безобразие, — отец чувствовал себя слегка виноватым, оттого что не заметил встречающего, и напирал особенно энергично. — Мы уже час здесь болтаемся!
— Но я встречал, — оправдывался человечек, — я же стоял вот тут! И все стояли вот тут! Мы вас так ждали! Я даже объявление дал.
Он кивнул на табло, где вместо расписания самолетов теперь светилась красным их фамилия — семью приглашали подойти к стойке турагентства. Она готова была поклясться, что этого объявления миг назад еще не было.
— Я им так и сказал, — он энергично кивнул круглой головой, — без вас мы никуда не едем!
Отец смягчился.
— Смотрите клиентов не растеряйте с таким-то сервисом, — сказал он назидательно и, демонстративно кряхтя, покатил чемодан к выходу. Мать заторопилась следом, держа за руку Пасика. Пасик не вырывался — вот чудо-то!
Человечек забежал вперед, словно хотел услужливо распахнуть перед ними двери. Однако двери распахнулись сами, и запах мокрой горьковатой зелени и белых цветов маленького дерева обнял ее, как будто она вошла в теплую, прозрачную, дрожащую зеленую воду.
На освещенном двумя сонными фонарями пятачке остался всего один автобус; дорога уходила во тьму, вдалеке, на фоне зеленоватого, усыпанного крупными чистыми звездами неба просматривалась линия гор — на гребне самой высокой горы горел желтый огонек; еще несколько стекали в лощину, словно кто-то бросил в складки мягкой ткани горсть фосфоресцирующих бусин. Цикады трещали так, что воздух, казалось, шел мелкой рябью, отчего очертания гор и присевших в их тени огней дрожали и расплывались в окружающей бархатистой тьме.
Волоча тяжелый рюкзак, она на минуту остановилась, чтобы в одиночку приветствовать чужой, незнакомый мир.
Дерево вздрогнуло и уронило ей в руку белый цветок.
* * *На повороте она оглянулась: освещенный изнутри аэропорт походил на аквариум, где плавали диковинные рыбы. Потом он вдруг померк, а после и вовсе погас, словно в нем вдруг выключили подсветку. Под колесами автобуса разматывалась мокрая темная дорога, отблеск фар плясал по ней, как свет на реке; на очередном повороте столб света упирался в стену низких деревьев со светлыми стволами и темными листьями. Иногда навстречу выплывали, точно нахальные привидения, фосфоресцирующие дорожные знаки.
Мать с отцом впереди ехали молча: темные головы синхронно покачиваются, точно у манекенов. Как только автобус установится у гостиницы, они снова оживут и побегут к багажнику выгружать чемоданы.
На каком-то особенно резком повороте заложило уши, и она поняла, что они поднимаются в гору. Пасик сидел рядом с ней, сложив руки на коленях и глядя в темноту.
— Сглотни, — посоветовала она, — а то уши заложит.
Пасик послушно сглотнул.
— Я боюсь, — сказал он шепотом.
— Брось, они тут всю жизнь туристов возят.
— Не, я просто боюсь. Какое-то все не такое… Ты их видела?
— Кого?
— Этих. Думаешь, их нет, а они есть. И смотрят.
Он схватил ее пальцы, ладошка у него была мокрая, но она не отняла руки. Вообще-то Пасик был лапушка, хотя и какой-то чудной: днем он большей частью молчал, но по ночам садился на постели и разговаривал сам с собой на незнакомом языке, а потом вставал с кровати и начинал бродить по квартире… Тогда приходила мать, обнимала его и уговаривала лечь, иногда он начинал отбиваться, иногда покорно ложился и засыпал; между веками у него светлела полоска глазного яблока, и ей становилось страшно. Матери тоже было страшно: она знала, один раз даже слышала, как та тихонько плачет на кухне, а отец обозвал мать курицей и сказал, что, мол, с пацаном все в порядке, это возрастное, пройдет…
