Наделенный способностью умом объять необъятное, свойством «охватывать борьбу во всем ее исполинском объеме и развитии»,[19] Тютчев не мог самоустраняться из этой борьбы: необъятное входило в него, как часть его самого, оно требовало личной ответственности за все происходящее, за все свершающееся. Оно требовало соотнесения личного и космического, вселенского, оно повелевало мерить свою жизнь — жизнь человека — мерками всего мироздания, всего живого бытия. Оно ставило перед выбором, перед бесчисленными «или-или», наполнявшими это необъятное. От того, какой путь, какое решение будет выбрано — зависят судьбы мира. Такое понимание сущности жизни, такая степень сознания своей личной ответственности, такой масштаб отождествления себя (своей частности, конкретности) со всем миром (с общечеловеческим, и больше — космическим) — весь этот недостижимый идеал будущей экзистенциальной философии странным образом был воплощен в камергере Его Императорского величества, главе Комитета иностранной цензуры, завсегдатае светских салонов, популярном в высшем обществе острослове — Федоре Ивановиче Тютчеве. Об этом лучше всего говорят, нет, даже кричат, вопиют его стихи — боль и стон мятущейся души, изнемогающей под непосильным бременем знания и ответственности — за себя и за весь человеческий род, «свершающий свой подвиг бесполезный». Но не меньше об этом свидетельствует и сама его жизнь.
Человек живет не в вечности, а в конкретном, настоящем времени. Уходя в прошлое, это время становится историей. Но историю определяет современность, имя которой политика. И обе они — история и политика — ответственны за будущее. Каким оно будет, какие проблемы оно обрушит на следующие поколения, как будет относиться к прошлому, каким будет он, человек будущего — эти константы последующих времен задаются в настоящем, и к этому процессу причастен каждый — даже самый незаметный, убогий, «последний» человек. И если историю изменить уже нельзя, то настоящее — можно. В этом и состояла программа-максимум Тютчева-политика и мыслителя и, в меньшей степени, поэта. Биографами Федора Ивановича (И.С.Аксаковым и особенно В.В.Кожиновым) не раз подчеркивалась его глубокая погруженность в историю и ее иную ипостась — политику. Для него эта вовлеченность была условием самой жизни: «восстановить цепь времен… составляет самую настоятельную потребность моего существа».[20] В этом Тютчев видел призвание человека: «Нет ничего более человечного в человеке, чем потребность связывать прошлое с настоящим».[21] В истории ему открывалось «величие несравненной поэзии», политика предоставляла широкое поле для деятельности. Но и та, и другая были для него лишь составляющими частями бытия всеобщности, не жизни как таковой, а бытия — мира не материального, но — сущего, идеального, т. е. мыслимого поэтом.
Мысля этот мир, невозможно не принять на себя всей полноты ответственности за него и за его будущее. «Связать цепь», соединить прошлое с будущим через испытания настоящего — вот единственная цель, к которой стоит стремиться, вот единственный идеальный (потому что идеал — всегда один, его не бывает много) выбор человека. Но было ли для Тютчева это выбором жизни? С полным правом на это можно утверждать, что нет, это не был выбор — это естественная, органическая потребность его натуры. Ощущая невыносимую тяжесть бытия, Тютчев добровольно брал на себя полную ответственность за этот груз. Чтобы жить, он должен постоянно преодолевать эту силу тяжести, «должен приподнять на себе целый мир».[22] Легкие пути для него были отрезаны: слишком ясно его ум высвечивал их бесперспективность и бесцельность, слишком четко он представлял себе весь мир дорогой в никуда — к смерти, разрушению, уничтожению. Тем более весомой для него становилась проблема «бесполезного подвига»: «борьба безнадежна», победа в схватке с вечностью немыслима, но у человека не может быть иной задачи, кроме этой непосильной борьбы с роком. Здесь пример одного бунтаря значит больше, чем тысячи спокойных жизней «обреченных заключенью» в «оскорбляющей и сокрушающей» действительности.
Конечно, все это может быть сочтено читателем, знакомым с поэзией Тютчева, лишь пересказом мотивов этой поэзии — наиболее значимых, весомых, «ночных» мотивов, которые, как может показаться, лишь в некоторой, очень малой степени отражают его истинные ощущения жизни и размышления. Но выше уже говорилось, что стихи не были для Тютчева вторичной реальностью. По словам Вадима Кожинова — лучшего биографа поэта, творчество Тютчева «предстает не как осуществление заранее намеченного замысла, но как прямое продолжение жизни в поэтическом слове. И такие стихи, не переставая быть созданиями искусства, в то же время являют собой, в сущности, вполне реальные события жизни поэта (а не позднейшее воспроизведение этих событий)».[23] В стихах Тютчева почти невозможно отыскать лирического героя, которому бы поэт препоручал выражать его собственные, тютчевские, чувства, усиливая их, дополняя различными оттенками или, наоборот, ослабляя, видоизменяя. Его лирический герой — это он сам, и его поэтическую мысль невозможно отделить от непоэтической (если не брать в расчет форму их выражения — в стихотворении или в письме, политической статье). Именно это и дает основания выводить жизненную философию Тютчева из поэтической. Одно с другим накрепко связано в нерасплетаемый Гордиев узел.
Но Тютчев не был бунтарем — он не боролся с роком, с судьбой. Он — мыслитель и поэт, лишь созерцающий борьбу других в дольнем мире и столкновение стихий — в горнем. И все же его удел не менее тяжел, чем жребий борца: груз знания и ответственности, налагаемой на философа этим знанием, — слишком огромная ноша.
Тютчев никогда не выбирал внешних атрибутов своей жизни: его дипломатическая карьера была предрешена на семейном совете, 22 года, проведенные им за границей имели отправной точкой рекомендацию графа А.И.Остермана-Толстого — родственника поэта, лично отвезшего 18-летнего юношу в Мюнхен, к русской дипломатической миссии. Позже сам Тютчев так оценил это событие в письме к родителям: «Странная вещь — судьба человеческая. Надобно же было моей судьбе вооружиться уцелевшею Остермановою рукою, чтобы закинуть меня так далеко от вас…».[24] Окончательное возвращение в Россию в 1844 г. стало возможным для Федора Ивановича лишь благодаря настояниям Эрнестины Федоровны. Хотя сам он много думал об этом, Россия манила его к себе, но, не решаясь на столь резкий разрыв с Европой, он ничего не предпринимал для отъезда. Впоследствии Федор Иванович писал жене: «Ты привела меня в эту страну»[25] (т. е. в Россию). Карьера не была для Тютчева самоцелью, он дорожил «своей придворной службой и ключом камергера лишь постольку, поскольку они открывали ему доступ в высшие, а потому наиболее интересные сферы».[26] Главным для него было его личное участие в свершающейся истории, политика его волновала потому, что он чувствовал и возлагал на себя личную ответственность за все происходящее. Федор Иванович дорожил любой возможностью самому влиять на ход политических событий, использовал для этого все имеющиеся в его распоряжении средства, все связи, которыми располагал, вплоть до родственных. И ему это действительно удавалось. В этом он видел свою цель, хотя писал с присущей ему скромностью: «Если то, что мы делаем, ненароком окажется историей, то уж, конечно, помимо нашей воли».[27] Если Тютчеву и приходилось когда-либо делать жизненноважный выбор, это был выбор внутренний, духовный, но не житейский, не материальный. Он не выбирал и не определял свою судьбу, но он жил этой судьбой, которая направлялась его постоянной внутренней тревогой, его душевной болью.
Одна из центральных тютчевских философем — невыносимое для человеческого сознания, устрашающее противоречие между призрачностью человеческой жизни и вечностью космического, природного порядка. В одном из писем Федор Иванович так говорит об этом: «А поток жизни все течет и течет, унося с собой без разбора все, что нас заботит, тревожит или успокаивает, все наши надежды и наши страхи, сегодняшние печали и завтрашние праздники, событие недели и судьбы многих дней. От этого могло бы помутиться в голове, если бы и мы не неслись в том же потоке».[28] Но поток — стихия весьма капризная: он несется, не разбирая дороги, устремляется в водовороты, бурлит и разбивается о камни, может и обмелеть неожиданно. И этим-то капризам человеку приходится подчиняться, он — в их власти. Тютчеву это было ведомо, это знание и тяготило его душу. Поэтому капризам времени он стремился противопоставить крепостные стены истории — единственной вещи в человеческом мире, уже вышедшей из-под влияния времени. Потому что разрушениям времени подвластно только настоящее, прошлое — вне его, оно принадлежит вечности.
