Так в душе поэта и философа возникает жестокий конфликт (один из многих, уже поселившихся в ней!) между необходимостью и свободной волей человека. Необходимость в глазах Тютчева права и законна, это космическая правда добра и ей подчиняющаяся человеческая правда добра и любви, и с этой точки зрения свобода человеческой воли — преступна и невозможна, потому что она — порождение слепых стихий, хаоса. Безграничная свобода воли — зло в человеке, это тот же апофеоз человеческого «Я», ненавистный Тютчеву. Но отказаться от этой свободы воли, дающей слабому человеку к тому же массу удобств и возможность комфортной (в любом плане) жизни, Федор Иванович не в силах. Это эгоцентрист, мечтающий об излечении от своего «недуга». Но «недуг» — это вся его жизнь. И если жизнь — болезнь, то выздороветь для Тютчева означает попросту умереть, перестать существовать.
Но жить — значит множить зло, которого и без того много в природе. Несмиренное зло для Тютчева воплощено в хаосе — его излюбленной космической стихии, да и в самой природе: «Во всем разлитое, таинственное Зло — В цветах, в источнике прозрачном, как стекло, И в радужных лучах, и в самом небе Рима…» («Mal’aria»). Человек обречен помимо своей воли творить зло, стремясь к добру, к счастью, к любви. Этот злосчастный рок преследует Тютчева, но противиться ему тот не может. Во-первых, потому что рок неизбежен: вся жизнь — это «поединок роковой». Во-вторых, рок преследует на пути к счастью — а добровольно свернуть с этого пути не в силах ни один смертный, даже если он обрекает своих близких и любимых на страдания. Для них он становиться воплощенной эманацией бед и несчастий: «огонь вечности… сжигает сердца тех, кто рядом». Тютчев отчетливо представлял себе это, но понимал и то, что человек в себе не властен, сколь ни старайся. Сколь бы ни чисты были помыслы, человек остается всего лишь человеком — отнюдь не совершенством. «Читая в душах и в умах окружающих его, как в раскрытой книге, видя недостатки и пороки ближних, будучи сам преисполнен всевозможных человеческих слабостей, которые он ясно сознавал в себе, но от которых не в силах был и даже не хотел избавиться, Федор Иванович никогда никого не осуждал, принимая человечество таким, каково оно есть, с каким-то особенным, невозмутимым, благодушным равнодушием».[57] Это равнодушие и «языческое снисхождение» (как он сам это называл) было прямым следствием его философии хаоса и вечности. Человек — тоже создание хаоса, одна из его ипостасей и несет его в себе. Какую же тоску и ужас должен испытывать человек, сознающий себя бездной, которая поглощает души любимых, делает их несчастными, но и отдающий себе ясный отчет в том, что иначе нельзя, невозможно, иначе — это смерть! И смерть в любом случае, какой бы выбор ни был сделан, какое бы предпочтение ни было отдано — себе или другим. Отказаться от своей любви ради счастья любимой, вырвать ее из сердца Тютчев не может — это смерть для него, оставить все как есть — близить смерть другого.
В жизни Федора Ивановича такая ситуация повторялась дважды. Обе — в отношениях с женщиной, и обе оставили глубокие шрамы в его сердце (а сколько было на его веку таких же, но менее масштабных ситуаций, царапавших хоть и неглубоко, но чувствительно, — Бог ведает). Тютчев умел любить, но не мог разлюбить, для него это почти норма — разрываться между двумя женщинами, которых он любил одновременно, между двумя привязанностями, двумя страстями. Его любовь к Эрнестине Дернберг (урожденной баронессе Пфеффель, ставшей его второй женой в 1839 г.) фактически свела в могилу его первую жену Элеонору Петерсон (урожденную графиню Ботмер). Последняя, самая бурная, яркая, волнительная, ослепляющая и мучительная любовь Тютчева — к Елене Александровне Денисьевой, бывшей его моложе на 22 года, — окончилась трагически. Вся их 14-летняя (1850–1864 гг.) любовная связь,[58] которую они не смогли утаить от общества, была окрашена в роковые, трагические тона, она несла на себе отпечаток обреченности, безнадежности, фатальной гибели. Тютчев буквально разрывался между Денисьевой и Эрнестиной Федоровной. Он не может бросить жену, опровергает в письмах[59] все ее сомнения: «Что же произошло в глубине твоего сердца, что ты стала сомневаться во мне, что перестала понимать, перестала чувствовать, что ты для меня — все, и что сравнительно с тобою все остальное — ничто?…»[60] Письма Тютчева к Денисьевой не сохранились, но о силе его любви к ней красноречиво свидетельствуют его стихи «Денисьевского цикла».
В этой мучительной для всех троих коллизии Тютчев ощущал себя недостойным их обеих, потому что не мог отдать каждой из них всего себя, без остатка, как отдавались ему обе любящие женщины. Но о том, чтобы выбрать одну из них для него не могло быть и речи. Выбор его страшит, безмерно пугает и отталкивает — тем, что надо лишиться чего-то важного, части самого себя, своей жизни. В 1851 г. он пишет жене письмо, в котором прямо об этом говорит: «А знаешь, что еще больше разбередило этот цепкий инстинкт — столь же сильный, столь же себялюбивый, как инстинкт жизни… Скажу тебе напрямик. Это предположение, простое предположение, что речь шла о необходимости сделать выбор, — одной лишь тени подобной мысли было достаточно, чтобы я почувствовал бездну, лежащую между тобой и всем, что не ты…»[61] Точно такая же бездонная пропасть существовала между Еленой Денисьевой, приковавшей к себе Тютчева «своею вполне самоотверженною, бескорыстною, безграничною, бесконечною, безраздельною и готовою на все любовью…»,[62] и всем, что не было ею.
Любовь поэта к Елене Александровне была в буквальном смысле этого слова роковой — для нее. Тютчевский дар предвидения уже в самом начале этой связи подсказал ему трагическую развязку незаконной любви:
И чем одно из них нежнее
В борьбе неравной двух сердец,
Тем неизбежней и вернее,
Любя, страдая, грустно млея,
Оно изноет наконец…
Он знал, что несет своей любовью гибель, смерть любимой («О, как убийственно мы любим…»), знал, но не отрекался от нее — потому что сделать это, значило отречься и от себя, обречь себя на медленную пытку. Самопожертвование не входило в тютчевскую жизненную программу. Он выпил любовную чашу до дна, но ему же пришлось и расплачиваться за эту ненасытную, неутоляемую жажду жизни и жажду любви. Смерть Денисьевой через 14 лет страстной, изнывающей любви от скоротечной чахотки легла на плечи Тютчева страшным грузом, тяжкой виной перед ней — той, которую он все эти годы ставил в фальшивое положение, сделал почти что парией в обществе, лишил надежд на будущее. Ценой всего этого стало «чувство беспредельной, бесконечной, удушающей пустоты»[63] внутри него, «ежеминутная пытка» в течение многих месяцев после ее смерти, постоянные самообвинения в собственном жестокосердии, в том, что он один был причиной гибели возлюбленной. «Сознание его вины несомненно удесятеряло его горе»,[64] — свидетельствует А.И.Георгиевский. «Не живется — не живется — не живется…»,[65] — повторяет Тютчев в письмах крик отчаяния. Но ведь он это знал, знал с самого начала, что придется расплачиваться такой страшной ценой, муками осиротевшей любви и нечистой совести. Знал как поэт, философ, но как человек — всего лишь слабый человек! — гнал от себя эти мысли: «Я, вероятно, полагал, что так как ее любовь была беспредельна, так и жизненные силы ее неистощимы…»[66] Но отогнать от себя этой сознательной слепотой «неотразимый Рок» было не в его силах. Сделанный вовремя выбор быть может помог бы избежать страшных мук. Но ведь тогда не было бы и этих 14 лет любовного плена — сладостного, волнительного и тоже мучительного — но по-иному. Этот плен утолял тютчевскую жажду жизни. «Все или ничего» — это не для него, ему нужно только «все», «ничего» для него не существовало, оно было небытием.
Жажда «всего» лишала Тютчева воли, не давала делать выбор, принимать решения, отдавать предпочтения чему-то одному. Этот своеобразный эгоизм и слабоволие безмерно тяготили его, внушая чувство отвращения к самому себе, к своему существованию, лишенному определенности, к своему раздвоенному сознанию: «Судьба, судьба!.. И что в особенности раздражает меня, что в особенности возмущает меня в этой ненавистной разлуке (разлуке с женой. — Н.И.), так это мысль, что только с одним существом на свете, при всем моем желании, я ни разу не расставался, и это существо — я сам. Ах, до чего же наскучил мне и утомил меня этот унылый спутник»,[67] — так писал он жене в 1852 г. Год спустя это чувство отвращения к себе подвергнуто им самим беспощадному анализу: «Да, в недрах моей души — трагедия, ибо часто я чувствую глубокое отвращение к самому себе и в то же время ощущаю, насколько бесплодно это чувство отвращения, так как эта беспристрастная оценка самого себя исходит исключительно от ума — сердце тут ни при чем, ибо тут не примешивается ничего, что походило бы на порыв христианского раскаяния. Тем не менее, состояние внутренней тревоги, сделавшееся для меня почти привычным, мне достаточно тягостно…»[68]
