Г. Лелевич - Владимир Маяковский

Недаром в революционных стихах Маяковского на каждом шагу крикливо подчеркиваются превосходные качества автора. Хотите примеров? Пожалуйста:

Обязуюсь в случае нужды выписки удвоить. Этот своеобразный эгоцентризм прекрасно вскрывает специфический характер революционности Маяковского.

Но окончательно выяснить природу этой революционности можно, только разобравшись в чрезвычайно интересном вопросе, — в вопросе о вещах и человеке в творчестве Маяковского. Еще премудрый Иванов-Разумник подметил, что Маяковский пленен вещами. Левоэсеровский литературный начетчик, как ему по чину и полагается, факта пленения Маяковского вещами объяснить не смог, но материала собрал довольно много. Да собственно и собирать-то его не надо: он сам бросается из каждого угла. Возьмем старое стихотворение 1910 года «Вывескам»:

Обратимся к одной из последних книг: «Люблю».

Чрезвычайно характерная мелочь: одна из больших поэм Маяковского так и называется: «Человек. Вещь».

В этом отношении очень показательно крупнейшее произведение Маяковского о революции, — поэма «150 000 000», вещь в высшей степени талантливая и яркая. Мы в ней находим бунт автомобилей, воздухов, фонарных столбов, дорог, слонов, поросят, — чего угодно. Нет только одного: живого рабочего и крес тъянина, в действительности совершивших революцию. Когда Маяковский подошел к революции, осевшая на нем вещность задушила человека. А там, где без человека никак не обойдешься, перед нами вырастает абстрактный символический человек с большой буквы. Это его, отвлеченного, призрачного, приветствовал Маяковский в «Войне и мире»:

Это его, отвлеченного и призрачного, вывел Маяковский в своей «Мистерии-Буфф». Это он, в лице гигантского Ивана, глядит со страниц «150 000 000». Иван — вот апофеоз абстрактного революционного человека Маяковского. Вспомните встречу Ивана и Вильсона:

Итак, вместо живого творца революции мы видим вещи и абстрактного символического человека. Но ведь еще старик Плеханов в своем блестящем этюде о Генрике Ибсене писал, что человеческая мысль вступает на путь символов «тогда, когда она не умеет понять смысл данной действительности». Это вполне применимо к Маяковскому.

В самом деле, достаточно нам припомнить отличительные черты богемы, чтобы отношение к революции Маяковского сделалось совершенно ясным. «Богемец» сросся с городом, но, воспринимая своеобразную прелесть города, он чувствует себя одиночкой, он не связан с каким-либо городским коллективом, не живет жизнью какого бы то ни было коллектива. Поэтому город он воспринимает чисто внешне, как совокупность громоздких и громких вещей. И революция для него, прежде всего, разгром и перетасовка этих вещей. Живые творцы революции, как и всякий коллектив, для него по-прежнему — за семью замками. Когда же ощущается острая потребность в выявлении движущих сил революции, в обрисовке ее подлинного лица, — неспособность дать живой образ приводит к абстракции и символике.

Таким образом, при первой же попытке подвергнуть анализу содержание Маяковского, мы убеждаемся, что перед нами типичный деклассированный интеллигент, подошедший к революции индивидуалистически, не разглядевший ее подлинного лица. Говоря о революции, обращаясь к массам, наш поэт постоянно остается на некотором возвышении, в приличном отдалении от аудитории, никогда не расставаясь со своим «великолепным одиночеством». Эта основная предпосылка проливает свет на формальные приемы Маяковского.

Почему любимым приемом главы российских футуристов является гипербола? Гипербола, возведенная в квадрат и в куб, пронизает собою все творчество Маяковского. Пронизывает настолько, что не стоит приводить примеров. Вы помните:

Наиболее ярким образцом фантастических гипербол Маяковского является поэма «Тридевятый интернационал», в прошлом году, к великому недоумению читателей, напечатанная в «Известиях ВЦИК».

Ключ к пониманию этого приема — в социальной природе Маяковского. Представитель неврастенической богемы, с высоты своего одинокого пьедестала разговаривающий с массой, воспринимающий революцию внешне, не может не прибегать к гиперболе. Чем более он увлекается огромным размахом революционной борьбы, не схватывая в то же время ее подлинного лица, тем чаще он нуждается в гиперболе, как основном художественном приеме.

Не менее характерен синтаксис Маяковского. Арватов проделал значительную работу над этим синтаксисом, правда работу черновую, далекую от марксистски-обоснованных выводов, но дающую немалый материал для таких выводов.

Арватов утверждает, что Маяковский «начинает говорить в поэзии так, как он, как все говорят в повседневной жизни».

Это, разумеется, более относится к области добросердечных пожеланий, чем реальных фактов. Арватов настолько увлекся благородным стремлением превратить Маяковского в того плакатного рабочего, которого рисовал сам Маяковский на плакатах «Роста», что, анализируя синтаксис Маяковского, даже не подумал остановиться на инверсии последнего. А ведь инверсия, расстановка слов не в обычном порядке, — любимейший прием Маяковского. Вот уж про последнего, в смысле расстановки слов, смело можно сказать, что он «словечка в простоте не скажет, все с ужимкой». Приведу наудачу несколько образчиков инверсии Маяковского:

Этот каталог можно было бы значительно увеличить. Разве не показывают эти примеры, что ни о каком действительно разговорном синтаксисе Маяковского не может быть и речи? Правильно подмеченная Арватовым ораторская установка речи у Маяковского, взятая сама по себе, ровным счетом ничего не доказывает. Бывают ораторы и ораторы. Одно дело оратор, по душам беседующий с соратниками, — тут и язык, и построение фраз одни (сравни некоторые стихи Демьяна Бедного). Другое дело оратор, презрительно снисходящий до «толпы», — тут и язык и построение фраз другие. Да и мало ли бывает типов ораторской речи?