В сущности, ничего не было. Летний прошлогодний роман. Несколько недальних прогулок, несколько разговоров. Каховский торопился. В имение Крашнево (Ельнинского уезда Смоленской губернии), где гостил действительный камергер Салтыков с восемнадцатилетней дочерью Софьей, Каховский прибыл 2 августа вечером. 15 августа он уже расспрашивал девочку: сумеет ли она уломать отца, если полюбит кого-либо, кто не совсем ему по душе, - и наставлял, что так бывает сплошь и рядом. 18 числа довольно отрывисто признался в любви, потребовал немедленного ответного признания и, разумеется, добился его легко. Откуда ей было знать, что, проигравшись в пух, Каховский одержим надеждой подцепить богатую невесту? Он был так похож на ее любимого героя - на Кавказского Пленника! Он уверял, что знаком с самим Пушкиным, и в доказательство читал неопубликованные стихи. Он говорил, "что ему мало вселенной, что ему все тесно, и что он уже был влюблен с семи лет"... Его счастливая избранница тотчас побежала к тетушке (хозяйке имения, кузине Каховского) - рассказать, что судьба ее решена; тетушка поспешила к дядюшке, тот - к папеньке, камергеру Салтыкову. Папенька воскликнул: "Они убьют меня!" - тут "с ним сделались его спазмы", - после чего забылся сном, проснувшись же, просил никогда более не напоминать ему об этом ужасном происшествии. Вольнолюбивый был представитель передового дворянства, о Руссо не мог говорить без слез, и в "Арзамасе" некогда состоял, - однако же отдать единственную дочь за странствующего романтика пожадничал.
Каховский уехал, и Софья больше никогда его не видела. Под Рождество он объявился в Петербурге и засыпал ее письмами, предлагал бежать из дома и тайно с ним обвенчаться где-нибудь за городом. 15 января 1825 года вечером прислал решительное требование: или завтра же побег, или - "...Я не живу ни минуты, если вы мне откажете!.. Не будете отвечать сего дня, я не живу завтра - но ваш я буду и за гробом".
Бежать из дому Софья не решилась. Она была влюблена в героя поэмы - но с охотой пошла замуж за ближайшего друга ее автора, предвкушая, как станет звездой литературного салона. Дельвиг полагал - и другие так думали, - что не влюбись он в мае, не женись в октябре - непременно замешался бы в заговор. И попал бы в лучшем случае на поселение - хотя бы за то, что знал и не донес. Вместо этого 14 декабря он прошелся по бульвару, постоял возле кондитерской на углу площади и Вознесенского проспекта; в кондитерской теснились предводители восстания[3] (там и Каховский, наверное, поедал последний в своей жизни пирожок; если бы Софья не трепетала перед отцом, глядишь, и Милорадович остался бы в живых, и Стюрлер... и Каховского, значит, не повесили бы). Дельвиг не зашел в кондитерскую - поспешил домой, чтобы жена не волновалась.
Когда, душа, просилась ты
Погибнуть иль любить,
Когда желанья и мечты
К тебе теснились жить,
Когда еще я не пил слез
Из чаши бытия,
Зачем тогда, в венке из роз,
К теням не отбыл я!
Дельвиг мало сочинил бессмертных текстов: эту "Элегию" (и то посередке - провал), еще три-четыре строфы в разных стихотворениях - и только. Но без него нечто важное осталось бы непроизнесенным, беззвучным. Не думаю, что он вычитал у Шекспира это меланхолическое негодование, это чувство, будто живешь ради чьей-то неумной, непристойной, безжалостной, до слез обидной шутки. Положим, и Пушкин знал, что судьба - огромная обезьяна, которой дана полная воля ("Кто посадит ее на цепь? не ты, не я, никто. Делать нечего, так и говорить нечего"), - но находил удовольствие в том, чтобы ее дразнить.
Из людей этого поколения только Дельвиг и Тютчев не подражали Пушкину ни в стихах, ни в жизни - не хотели и не могли. Внутренняя музыка у каждого из них была совсем другая. Вот и четырехстопный ямб в "Элегии" нисколько не похож на общеупотребительный; темп и фразировка, падение рифм дают интонацию, до Дельвига в русской речи неизвестную:
Не нарушайте ж, я молю,
Вы сна души моей
И слова страшного "люблю"
Не повторяйте ей!
Дельвиг редко пользовался ямбом, часто обходился без рифм, вообще предпочитал асимметричную мелодику и несуществующие жанры. Пушкин ценил в его идиллиях "прелесть более отрицательную, чем положительную"; это справедливо и для русских песен Дельвига: они не слезливы и не слащавы; равно для идиллий - они не знают покоя.
Сквозь его стихи проглядывает характер необычный, страстно-задумчивый, горестный, скрытный. "Спрашивали одного англичанина, - говорит князь Вяземский, - любит ли он танцевать? "Очень люблю, - отвечал он, - но не в обществе и не на бале, а дома один или с сестрою". Дельвиг походил на этого англичанина".
Да. Но зато ни капельки не походил на модного литературного героя. В половине 20-х годов, как известно, Кавказские Пленники отправились - не своей охотой - на Кавказ, или в Сибирь, или еще дальше, - но зато расплодилась, особенно в нечерноземных губерниях, тьма Онегиных, то есть как бы Пушкиных без дарованья...
Одного такого звали Алексей Вульф. Зимой 1827-го они с настоящим Пушкиным в одном экипаже прибыли в Петербург (имея в багаже среди прочих вещей череп для Дельвига) и на следующий по приезде день явились с визитом в домик на Владимирской улице, где проживали Дельвиги, где наняла недавно квартиру и Анна Петровна Керн, успевшая уже сделаться приятельницей баронессы. (Дельвигу это, конечно, не нравилось, потому что Анна Петровна, милый демон, к этому времени была уже такая особа, которую довольно обширный круг людей полагал как бы общим достоянием; выдающиеся литераторы с удовольствием сообщали один другому - как Пушкин Соболевскому: дескать, с помощью Божией я на днях - - мадам Керн. Дельвиг ее прелестями добродушно брезговал. Она его ненавидела - и была с ним накоротке, точно дружила с детства; Софья Михайловна без нее скучала).
Что до Вульфа, то в столицу он приехал "кандидатом успехов вообще в обществе и особенно в любви" - это его собственные слова. О женщинах и о том, как с ними обращаться, много слышал от Пушкина, практического же опыта почти не имел, кроме уроков Анны Петровны. ("Другие были девственницы или в самом деле, или должны были оставаться такими", - так что многочисленные победы над псковскими барышнями в счет не шли.) Баронесса Дельвиг, пустившаяся кокетничать с ним в первый же день знакомства, показалась вчерашнему студенту прямо находкой.
"Рассудив, что, по дружбе ее с Анной Петровной, и по разным слухам, она не должна быть весьма строгих правил, что связь с женщиною гораздо выгоднее, нежели с девушкою, решился я ее предпочесть... тем более, что, не начав с ней пустыми нежностями, я должен был надеяться скоро дойти до сущного. - Я не ошибся в моем расчете".
Роман длился - с перерывами - до начала февраля 1829 года, когда Вульф поступил в гусарский полк и уехал в армию. Вульф нисколько не любил Софью Михайловну и очень боялся Дельвига, - но не зря же он упивался романом Шодерло де Лакло - и не зря Пушкин писал ему: "Тверской Ловелас С. Петербургскому Вальмону здравия и успехов желает" (Пушкин был осведомлен, как-то раз даже застал нечаянно Вульфа наедине с баронессой в нежную минуту). Казалось необыкновенно заманчиво и занятно растлевать жену приятеля - к тому же человека известного - "пламенным языком сладострастных осязаний", как выражался Вульф, перевирая строчку Баратынского. Удовольствие бывало тем сильней, что в соседней комнате Анна Петровна передавала свой опыт младшему двоюродному брату барона Дельвига восемнадцатилетнему прапорщику. "Я истощил свой ум, придумывая новые - - -", - сетует Вульф в дневнике, отмечая, однако же, с достоинством, что держал баронессу в такой же строгости, как и псковских девственниц: "Я не имел ее совершенно - потому что не хотел, - совесть не позволяла мне поступить так с человеком, каков барон..." Для де Вальмона из Малинников это был психологический этюд - как сказали бы в наши дни, эксперимент с включенным наблюдателем. Анна Петровна, осуществляя общее руководство, тоже едва ли не чувствовала себя маркизой де Мертей. Жертву игра захватила. Много ли нужно, чтобы свести женщину с ума. Из романтизма в цинизм - всего несколько ступенек, но по лестнице крутой, винтовой, темной.
Ездили компанией в Красный Кабачок - известный загородный трактир: Дельвиг, Вульф, Сомов, кузен Дельвига, кто-то еще, и Софья Михайловна с Анной Петровной.
"Поужинав вафлями, мы отправились в обратный путь. - Софьи и мое тайное желание исполнилось: я сел с нею, третьим же был Сомов, - нельзя лучшего, безвреднейшего товарища было пожелать... Ветер и клоками падающий снег заставлял каждого более закутывать нос, чем смотреть около себя. Я воспользовался этим: как будто от непогоды покрыл я и соседку моею широкой медвежьей шубой, так что она очутилась в моих объятиях, - но и это не удовлетворило меня, - должно было извлечь всю возможную пользу из счастливого случая...
