— Вот мы и дошли до образа Родины. Здесь, как считают откровенные патриоты (к которым ты не относишься, ибо сокровенное не превращал в лозунги), ты наиболее уязвим. Они хотят умереть, до смерти боясь смерти, в России, а не где-нибудь. Ты же заявляешь:
В этой стране умирать не хочу,
Живущий в России — всегда обречённый,
Что мне эта дикая страна, что я — крайний?
Ничего больше нет за душой,
кроме родины этой чужой…,
Потому что за окном сегодня сплошь
площадь Ленина и памятник ему.
Чего ты не приемлешь?
Нам с тобой никогда не уйти от советской судьбы.
С. 80
— Бог с ней, с советской! Ты ведь — русский, и имеешь полное право говорить о русском всё по-честному. Главное, что ты думаешь, чувствуешь по-настоящему?
На хрена нам русские отморозки,
К нам летает дымом из папироски
Шестикрылый наш Серафим Саровский.
С. 76
— Да, это прекрасно. Попутно ты приручаешь певчих птиц и предлагаешь
увидеть в подлиннике Россию.
Я верю твоему
Как сладко. остаться в России — быть болью её.
Отсюда уезжать — какой корысти ради,
Сжимая чернозём в отравленной горсти?
В Венеции — чума, блокада — в Ленинграде.
И Бог глядит в глаза — и глаз не отвести.
С. 94
— «Крещённый на дому у священника», православный, ты истинно верующий человек?
Я верил всегда: жизнь сильнее молитвы,
Как сон перед битвой,
Как стон — после бритвы.
С. 95
— Тот, в ком не сильна вера, легко может стать добычей тёмных сил. Тебя иногда так заносило, тянуло на какую-то чернуху. Что это?
Помнишь, мы с тобой купили Книгу предостережений
Неизвестного японца — где-то в пензенской глуши?
После дьявольских сражений ничего не остаётся,
Кроме жирных пятен солнца на поверхности души.
С. 103
— Но сама душа знает направление?
Во тьме не разглядеть, куда теперь грести,
Где Бога снежный след, а где безумье Блока?
И некому сказать последнее прости,
С. 94
— Ты называл себя посредником между жизнью и смертью и, как теперь выясняется, чётко представлял, как всё будет. За день до твоей смерти мы разговаривали по мобильнику. «Кошмар — задохнуться», — сказал ты. Мне не даёт покоя, как ты уходил. Осознавая происходящее?
Ослепший, упавший судьбы поперёк,
Хватая чужой кислородный паёк,
Во мрак погружаясь почти что библейский,
Я бился от боли, как рыба на леске.
С. 95
— Валерочка, в таких случаях говорят: «Отмучился…» Примерно за месяц до… ты не выдержал и произнёс: «Умереть бы уж, что ли!» Но, несмотря на это, продолжал строить планы на март, апрель. Теперь мы за тебя должны осуществить их. Тебе ведь важно продолжение твоей жизни?
Давит небо гекзаметром прошлой тоски
На виски. И всю ночь из-под чёрной доски
Осыпается вниз штукатурка.
Всё летал бы, и воздух ворованный пил,
И вынюхивал дым меж чердачных стропил,
Дым Отечества — Санкт-Петербурга.
С. 112
— Говорят, душа летает сорок дней, находясь на Земле, посещает любимые места. Ты можешь называть их и называть?
Оглядишься вокруг—
Это Брянск или Керчь,
А, быть может, и вовсе Калуга…
С. 54
— Значит, всё-таки в России?
Есть страна, из которой давно и навек
Улетели все ангелы, чувствуя грех.
Небеса сыплют сверху то пепел, то снег…
В той стране, где прошедшая жизнь не видна,
Только голый осенний пустырь из окна,
Я допил свою чашу до ржавого дна.
В той стране ветер треплет сухую полынь,
Медь церковная льётся в озябшую синь,
Я забыл её райское имя. Аминь.
С. 93
— Оно всплывёт само не только как география места, но и как твоя боль, и то, без чего немыслима твоя поэзия. Тебе уже не выпасть из своего времени и Родины. Зря, что ли, мы цитируем:
А в России всё снег, снег.
И черней арапчонка земля под ним?
Что мне времени сивый кауркин бег,
Если вся история движется вспять,
Пусть в России по-прежнему снег, снег…
Слаще снега лишь слово с дурацкой ять.
С. 89
— Это когда сходятся все времена?
К будущим судьбам струится река,
Речь настоящего сносит теченье,
Время растёт бородой старика.
С. 74
— В нашей с тобой книжке-перевёртыше у тебя есть такие строки:
Только ты не подумай обманчиво,
Что оплакиваю судьбу.
Просто жаль уходящего мальчика
Без единой морщинки на лбу.
А как мне жаль — и словами не выразить! Почему я ищу утешения именно у тебя?
У поэтов нет ни строчки, исцеляющей от бед.
С. 26
— Ошибаешься. От тоски по тебе я лечусь твоими книгами, хотя у меня, как ты понимаешь, огромный выбор.
Если можно выбрать одну из книг,
Я бы взял словарь иностранных слов.
С. 89
— Да ладно тебе! Кто-кто, а я-то знаю твои книжные пристрастия. Тебе лишь бы поразить в данную минуту, а на самом деле…
У тебя в запасе есть Чехов и три сестры,
А за мной мелким бесом шляется Сологуб.
С. 68
— Не пугай меня! Я верю, что ты — на пути к раю: хотя бы за то, что не боишься шутить и разыгрывать.
Не пугайся, это детство
Ускользает между пальцев.
С. 67
— А как насчёт рая?
Не заглядывай за погасший край.
Эту ночь делить нам с тобою не с кем.
Мы вернёмся в рай опустевшим Невским,
Мы вернёмся в рай, мы вернёмся в рай.
С. 87
— Я могу что-то сделать для тебя тут?
Пусть последний нищий, припавший лицом к плечу,
За меня поставит копеечную свечу.
С. 88
— Валерочка, 28 марта — как раз сорок дней… Это ведь уже весна.
Что в эту ночь передать журавлю,
Мимо летящему?
Дождь — передай, передай — дежавю,
Только по-нашему.
Валерий Прокошин
Рай остался внутри шалаша
Дом в темноте, как ребёнок, боится
Всякой пропажи земной.
Дому мерещатся пьяные лица,
Те, что приходят за мной.
Что их приводит: полночные страхи
Или сапожник-сосед?..
Въелись в обои в фабричном бараке
Эти четырнадцать лет.
Это из детства: над гнёздами люлек
Плыл керосиновый чад —
Мамы кормили из чёрных кастрюлек
Крепких барачных ребят.
После, напившись, плясали и пели
За полночь, возле крыльца.
Помню, как вглубь коридора глядели
Мутные очи отца.
Спьяну жильцы веселились до драки
И поджигали с углов —
Ярко горели ночные бараки
Семидесятых годов.
Это оттуда летит на ресницы
Пепел отцовских обид.
Дом в темноте, как ребёнок, боится
И до рассвета не спит.
* * *
Дом культуры. Советская хроника:
Тень и свет, свет и тень, тень и свет…
Жизнь, размытая взглядом дальтоника,
С четырёх до шестнадцати лет.
Как ночной мотылёк или бабочка,
Угодившая в тесный сачок,—
Чёрно-белая Красная Шапочка,
Чёрно-белый Иван-дурачок.
Как «Титаник», но с русскими ятями,
Выплывает сгоревший барак
И, скользнув по заснеженной памяти,
Погружается в сладостный мрак.
Свет и тень, тень и свет — это полосы,
Что бегут, и бегут, и бегут…
Чёрно-белые мамины волосы
Туго скручены в тоненький жгут.
Лента лжи извивается коброю,
Соблазняет нас красной ценой.
Мама верит в другую — загробную
Жизнь, которая будет цветной.
* * *
Этот город похож на татарскую дань
С монастырскою сонной округой,
Здесь когда-то построили Тмутаракань
И назвали зачем-то Калугой.
Сколько славных имён в эту глушь полегло.
Но воскресло в иной субкультуре:
Константин Эдуардович… как там его —
Евтушенко сегодня, в натуре.
Этот город, прости меня, Господи, был
То советский Содом, то Гоморра
Постсоветская: Цербер под окнами выл
В ожидании глада и мора.
Не хочу вспоминать эти пьяные сны,
Явь с придурками, дом с дураками,
И почти несусветную «точку росы»…
Два в одном: Гоголь & Мураками.
Этот город уходит в снега. На фига
Снятся мне в двадцать грёбаном веке
Тараканьи бега… тараканьи бега
И татаро-монголов набеги?
