V
Схлынул с берега гнус, и в окне потемнело…
Он прошёл и присел у порожка, в упор —
Льдинка синего взора, и прошелестело
В загустевшем, свирепом дыму: «Рыбнадзор!..»
Привалился спиной к тёплой печке, сутулый,
А черняв и скуласт, ну, татарин точь-в-точь,
Затянулся — и на измождённые скулы
Кашлем выбило алые пятна.
…В ту ночь,
Взяв двоих, затопив самоловы, он двинул
Мимо сонного плёса, да квёлый движок
Заблажил… Он пригнулся к мотору, а в спину —
Раз! — удар и, с присловьицем хлёстким, — в висок,
И — вода взорвалась и сомкнулась. И тут же
Потащила на дно, оплетая собой,
Уж так люто давнула, так стиснула стужа,
Высекая из сердца слепящую боль,
Что дыханье зашлось. И, уже задыхаясь,
Он всплывал и тонул, обессилев, и вновь
Жадно, с яростью рвался наверх, выбиваясь
Из беды, будоража сомлевшую кровь,
И ведь выплыл! Отлогую отмель нащупал,
И кромешную стужу, и мрак превозмог,
Зацепившись размытым сознаньем за щуплый,
Протянувшийся издалека огонёк,
Выбрел по мелководью, уткнулся в густые
Тальниковые заросли — мрак позади…
С этих пор-то и хлюпают хляби речные,
Неусыпно ворочаясь, в хлипкой груди.
Тех двоих встретил в лодке у мыса и ловко
Обошёл, посылая «казанку» вперёд,
Прямо наперерез им, ударил — и лодка
Задралась, обнажая пропоротый борт.
Матом ночь взорвалась… Он прицыкнул, однако,
Бросив круг на двоих, близко не подпускал
Браконьеров к «казанке», а — «Хитрый, собака!» —
Под стволами добытчиков к берегу гнал.
Выгнал, мокрых, к рассвету… Уж как его крыли
Браконьеры, народ веселя, на суде!
А инспектор молчал, лишь в глазах его стыли
Две фигурки на чёрной студёной воде…
Две зимы миновало. Он к лету вернулся,
Худ, в казённой одёже… На смирной воде
Встретил этих, двоих… Пусть другой разминулся б,
Он — навстречу «знакомцам» попёр, ну, а те —
То ль купанья боялись, то ль нервы провисли… —
Заложили вираж, угорело вильнув,
Ушмыгнули в проточку и чутко закисли
В тальнике — видно, чуяли всё же вину…
Помутнел браконьер: «Незадача!» —
Как тут ни вертухайся, полнейший разор:
Невода отощали, слиняла удача,
Заскучала рыбалка… И всё — рыбнадзор!
И уже с самоловом не сунься в протоку,
Хоть стращали и дом подожгли, наконец,
И не раз ему, воду буровя, дорогу
Заступал среди ночи горячий свинец —
Только непримиримее холод во взоре…
Он спешит на «казанке» на тоню, крутой,
Ибо помнит: под хриплым дыханием хвори
Жизнь обтает, как хрупкая льдинка… Седой,
Он спешит мир заветный спасать от разора,
Словно эти урочища носит в себе,
Защищая их от взматеревшего вора,
Заскорузлого в неистребимой алчбе.
Вор ухватист: мордующий ясные воды,
Мощью техноса часто силён он, пока
Не воспрянет от оцепененья природа
И не даст ему, прочь вышибая, пинка…
Увлекаем на север всем ходом державы,
Сколько техники я по урманам встречал —
Этот, битый тайгой, искорёженный, ржавый
Да стреноженный цепкой травою металл.
Ты бы рад, временщик, всё сграбастать в беремя,
Да забыл, что силён ты — вот этой землёй,
И не жди же, пока сердобольное время,
Словно раны, залижет следы за тобой.
След потравы вопит, временщик, за тобою,
Он не скоро исчезнет…
А вот рыбнадзор
Приохотил и сына к реке, и порою
До рассвета стучит на воде их мотор…
И малец прикипел к ней, не щедрый на слово,
По-отцовски глядит, ветром, стужей пропах —
Это возобладала закваска отцова,
Отзываясь раденьем в сыновних кровях…
(Луч ложится румянцем на чуткие воды…)
Он сидит на корме, погруженный в своё, —
Не чужанин и не приживал у природы,
А кровинка, наследный печальник её…
Потянуло порой перелётов, и стая
На родные гнездовья летит, а под ней,
Перебранкою нервных курков нарастая,
Поднимается лес вертикальных огней…
Смёл усталую птицу огонь, от болота
До пробитого неба горит вертикаль
Липкой боли и страха…
Охота:
— Бей! Промазал! Ишь, гад, насобачился!.. Жарь!
Я не вижу в пальбе лица человека,
И, кромешный, от крови и пороха пьян,
Зачинается день, лишь оглохшее эхо
И рыдает, и стонет, забившись в урман.
Распрямилось, над птицей сомкнувшись, болото,
И так зримо я вдруг увидал,
Как, вздымаясь, фантом вертикального взлёта
Вбил нас в небытие — невесёлый финал…
Словно трещина в небе, подбитая птица
Больно сердце крылом зацепила… Скажи,
Может в трещину эту наш мир просочиться,
Обнажая каверны души?
Там, где птица летела, зияют пустоты,
Темнотой заплывая… А вспышки частят —
Учащённое сердцебиенье охоты,
И стволы, точно Судные трубы, гремят.
А представишь ли ты, прикипевший к винтовке:
Словно маятник бешеный, мчится Земля
Амплитудой — от пули до боеголовки,
Наши волосы — страх ли? сквозняк? — шевеля…
Но всё злее,
всё пуще ярится охота,
Палец закостенел на горячем курке.
…Вечер… Сумерки… Спят сапоги, полороты,
Домовито бормочет вода в котелке,
Кров из лапника прост и надёжен. Не спится,
Ведь в исхлёстанном небе, как в вязком бреду,
Тлея, так и стоит почерневшая птица,
Затмевая живую, над лесом, звезду.
Возвращаюсь туда, где родился я… Рядом —
Тёплый ропот воды, и, как в детстве, знобит
Молодой холодок. Эй, скорей по дощатым
Тротуарам, сползающим прямо к Оби,
На прибрежный песок! Ноги вязнут — с усильем
Вырываешь…
А дети навстречу несут
Чайку… Мёртвую… Окостеневшие крылья
Пуще клея схватил, перемазав, мазут…
Он, поди, не дремал, так подкрался, убийца,
Безобидная с виду, холодная слизь,
Что, когда, всполошённая, вскинулась птица,
Тёмной тяжестью на обречённой повис.
Он держал её мёртвою хваткою, немо,
И, покуда, взбулгачив ночь криками, страх
Маял жалкую птицу, тоскливая немочь
Всё страшней и страшней цепенела в крылах,
Растекаясь по жилам… Не ваше наследство,
«Покорители» севера?!. Издалека,
Перекличкою вёсел окликнув, из детства
Мягко торкнулась в сердце, вздохнул я, река.
Оттого и вздохнул я, что вышло свиданье
Невесёлым…
Но зорней рекой, далеки-и-и,
Потянулись из памяти в сытом сиянье
Наливные, грудастые неводники.
И я ровно увидел, как вровень с бортами,
Сокрушить их тяжёлые плахи грозя,
Шевелясь, засыпает студёное пламя
Рыбы-нельмы, протяжной сороги, язя.
Густо, с посвистом сыплются мокрые чалки
На прибрежный песок. Отлагаясь во мне,
Над водою мигают дотошные чайки,
Словно белые паузы в голубизне,
И следишь ты за ними рассеянным взором…
Лишь потом, через годы, с газетных страниц
В нашу, грустно писать, повседневность с укором
Заглянули глаза погибающих птиц,
Может быть, потому выползавших на сушу,
Что спасенья искали у нас… Глубока,
Бьёт мазутной волной в потрясённую душу,
Намывая раскаянье, эта река,
Благо, если б одна…
Я знавал очеркистку —
Торопясь в прогрессистках себя утвердить,
Она нефти весь пыл отдала свой, без риска
Конъюнктурщицей в эту вот пору прослыть:
Всё плотней обступали в поспешных писаньях
Буры, трубы, фонтаны — ну, весь антураж,
И, понуро сквозя, растворялась тайга в них —
Не живой организм, а — дежурный пейзаж…
Умудрённости ей не хватало, чтоб здраво
Оценить себя? Где ж тут природу беречь,
Если спрос — на писанья? А у леса есть право
В лучшем случае гатью под технику лечь?
Этот жар да упорство — на доброе б дело!
Ну, так что же рукой торопливой вело? —
То ли, по простоте, ранней славы хотела
Иль иного ждала, в нефть макая перо?
И хоть нет в обличительном пафосе прока,
Всё ж, поверьте, так хочется крикнуть порой:
Не её ли герой сжёг урман?! И протоку
Задушил в химикатах — не её ли герой?!
Их бы не славословить, зарвавшихся, — можно
Всю тайгу потерять, от вершин до корней…
Бессловесна природа, тем чаще тревожно,
Что всё меньше её — в душах наших детей…
Мы-то в детские годы к ней были поближе —
И в цветении помню тайгу, и в снегу,
Но, когда в январе зори кличут: «На лыжи!», —
Почему сына вытащить в лес не могу?
…Всё активнее солнце — я смежил ресницы…
Только не унимается мысль: может быть,
Не по птице — по дряблому чучелу птицы
Внуки будут о времени нашем судить?
Вот когда бы тебе мой безрадостный опыт —
О потравах писать да по ранней весне
Браконьеров шерстить, вот тогда-то, должно быть,
Ты меня поняла бы, сестра по вине, —
Все мы общей виною больны… Но едва ли
Осознали, что вот, подошли к рубежу.
Не спасали природу, а больше болтали
О болячках своих…
Что ж я детям скажу?!
Ведь не крикнешь, как встарь, им: «Здорово, ребята!»
Птица дрябло обвисла в детских руках,
И молчишь на дощатых мостках виновато,
Угли в сердце и стыдные слёзы в глазах…
