В первоначальном наброске «Медного Всадника» характеристике второго героя было посвящено много места. Как известно, отрывок, выделенный впоследствии в особое целое под заглавием «Родословная моего героя», входил сначала в состав «петербургской повести», и никто другой, как «мой Езерский», превратился позднее в «бедного Евгения». Именно, рассказав, как
из гостей домой
Пришел Евгений молодой,
Пушкин сначала продолжал:
Так будем нашего героя
Мы звать, затем что мой язык
Уж к звуку этому привык.
Начнем ab ovo: мой Евгений
Происходил от поколений,
Чей дерзкий парус средь морей
Был ужасом минувших дней.
Однако потом Пушкин нашел неуместным рассказывать о предках того героя, который, по замыслу повести, должен быть ничтожнейшим из ничтожных, и не только выделил в отдельное произведение все строфы, посвященные его родословной, но даже лишил его «прозвания», т. е. фамилии (в различных набросках герой «петербургской повести» назван то «Иван Езерский», то «Зорин молодой», то «Рулин молодой»). Длинная родословная заменилась немногими словами:
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало…
Не довольствуясь тем, Пушкин постарался совершенно обезличить своего героя. В ранних редакциях повести Евгений – еще довольно живое лицо. Пушкин говорит определенно и подробно и о его житейском положении, и о его душевной жизни, и о его внешнем облике. Вот несколько таких набросков:
Он был чиновник небогатый,
Лицом немного рябоватый.
Он был затейлив, небогат,
Собою белокур…
Он был чиновник очень бедный,
Безродный, круглый сирота.
Чиновник бедный,
Задумчивый, худой и бледный.
Он одевался нерадиво,
Всегда бывал застегнут криво
Его зеленый, узкий фрак.
Как все, он вел себя не строго,
Как все, о деньгах думал много,
И жуковский курил табак,
Как все, носил мундирный фрак.
От всего этого, в окончательной обработке, остались только сведения, что «наш герой» – «где-то служит» и что «был он беден».
Характерно также, что первоначальный герой повести представлялся Пушкину лицом гораздо более значительным, нежели позднейший Евгений. Одно время Пушкин думал даже сделать из него если не поэта, то человека, как-то интересующегося литературой. В черновых набросках читаем:
Мой чиновник
Был сочинитель и любовник,
Как все, он вел себя не строго,
Как мы, писал стихами много.
Вместо этого, в окончательной редакции, Пушкин заставляет Евгения мечтать:
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег…
Где уже думать о сочинительстве человеку, который сам сознается, что ему недостает ума!
Точно так же первоначальный герой и на социальной лестнице стоял гораздо выше Евгения. Пушкин сначала называл его своим соседом и даже говорил о его «роскошном» кабинете.
В своем роскошном кабинете,
В то время, Рулин молодой
Сидел задумчиво…
…в то время
Домой приехал мой сосед,
Вошел в свой мирный кабинет.[7]
Все эти черты постепенно изменялись. «Мирный» кабинет был заменен «скромным» кабинетом; потом вместо слова «мой сосед» появилось описательное выражение: «в том доме, где стоял и я»; наконец, жилище своего героя Пушкин стал определять, как «канурка пятого жилья», «чердак», «чулан» или словами: «Живет под кровлей». В одной черновой сохранилась характерная в этом отношении поправка: Пушкин зачеркнул слова «мой сосед» и написал вместо того «мой чудак», а следующий стих:
Вошел в свой мирный кабинет. –
изменил так:
Вошел и отпер свой чердак.
Пушкин простер свою строгость до того, что лишил всяких индивидуальных черт самый этот «чердак» или «чулан». В одной из ранних редакций читаем:
Вздохнув, он осмотрел чулан,
Постелю, пыльный чемодан.
И стол, бумагами покрытый,
И шкап, со всем его добром;
Нашел в порядке все: потом,
Дымком своей сигары сытый,
Разделся сам и лег в постель,
Под заслуженную шинель.
Ото всех этих сведений в окончательной редакции сохранилось только глухое упоминание:
да два сухих стиха:
Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
Даже в перебеленной рукописи, представленной на цензуру государю, оставалось еще подробное описание мечтаний Евгения, вводившее читателя в его внутренний мир и в его личную жизнь:
Жениться? Что ж? Зачем же нет?
И в самом деле? Я устрою
Себе смиренный уголок,
И в нем Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшок.
Да сам большой… чего мне боле?
По воскресеньям летом в поле
С Парашей буду я гулять:
Местечко выпрошу; Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят…
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят.
Уже после просмотра рукописи царем и запрещения ее Пушкин выкинул и это место, неумолимо отымая у своего Евгения все личные особенности, все индивидуальные черты, как уже раньше отнял у него «прозванье».
Таков второй герой «петербургской повести» – ничтожный коломенский чиновник, «бедный Евгений», «гражданин столичный»,
Каких встречаете вы тьму,
От них нисколько не отличный
Ни по лицу, ни по уму.[8]
В начале «Вступления» Пушкин не нашел нужным назвать по имени своего первого героя, так как достаточно о нем сказать «Он», чтобы стало ясно, о ком речь. Введя в действие своего второго героя, Пушкин также не назвал его, находя, что «прозванья нам его не нужно». Изо всего, что сказано в повести о Петре Великом, нельзя составить определенного облика: все расплывается во что-то громадное, безмерное, «ужасное». Нет облика и у «бедного» Евгения, который теряется в серой, безразличной массе ему подобных «граждан столичных». Приемы изображения того и другого, – покорителя стихий и коломенского чиновника, – сближаются между собою, потому что оба они – олицетворения двух крайностей: высшей человеческой мощи и предельного человеческого ничтожества.
3
«Вступление» повести изображает могущество самодержавия, торжествующего над стихиями, и заканчивается гимном ему:
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия!
Две части повести изображают два мятежа против самовластия: мятеж стихий и мятеж человека.
Нева, когда-то порабощенная, «взятая в плен» Петром, не забыла своей «старинной вражды» и с «тщетной злобою» восстает на поработителя. «Побежденная стихия» пытается сокрушить свои гранитные оковы и идет приступом на «стройные громады дворцов и башен», возникших по манию самодержавного Петра.
Описывая наводнение, Пушкин сравнивает его то с военными действиями, то с нападением разбойников:
Осада! приступ! Злые волны,
Как воры, лезут в окна…
Так злодей,
С свирепой шайкою своей,
В село ворвавшись, ловит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
На минуту кажется, что «побежденная стихия» торжествует, что за нее сама Судьба:
Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! все гибнет…
Даже «покойный царь», преемник оного покорителя стихий, приходит в смятение и готов признать себя побежденным:
На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С божией стихией
Царям не совладать»…
Однако среди всеобщего смятения есть Один, кто остается спокоен и неколебим. Это Медный Всадник, державец полумира, чудотворный строитель этого города. Евгений, верхом на мраморном льве, вперяет «отчаянные взоры» в ту даль, где, «словно горы», «из возмущенной глубины», встают страшные волны. –
И обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою,
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
В первоначальном наброске этого места у Пушкина было:
И прямо перед ним из вод
Возникнул медною главою
Кумир на бронзовом коне,
Неве мятежной[9] в тишине
Грозя недвижною рукою…
Но Пушкин изменил эти стихи. Медный Всадник презирает «тщетную злобу» финских волн. Он не снисходит до того, чтобы грозить «мятежной Неве» своей простертою рукою.
Это первое столкновение бедного Евгения и Медного Всадника. Случай сделал так, что они остались наедине, двое на опустелой площади, над водой, «завоевавшей все вокруг», – один на бронзовом коне, другой на звере каменном. Медный Всадник с презрением «обращен спиною» к ничтожному человечку, к одному из бесчисленных своих подданных, не видит, не замечает его. Евгений, хотя его отчаянные взоры и наведены недвижно «на край один», не может не видеть кумира, возникшего из вод «прямо перед ним».
