Тогда вещи Антона выглядели как будто более ветхими, а его спокойствие никак не вязалось с хлопотнёй старушки из кузова. Казалось, что происходящее его не заботило, а деятельное преображение матери раздражало.
Он, не торопясь, докурил, внимательно посмотрел ей в глаза, та сразу притихла. Антон же вместе с водителем взялся таскать вещи.
Я с самого начала заметила эту его привычку делать всё медленно и обстоятельно. У него на всё были заведены свои неспешные ритуалы.
С тех пор он и его мать держались особняком. Она никогда не выходила к соседкам возле подъезда. Если и появлялась на улице, то медленно ковыляла, глядя себе под ноги, и всё теребила свои манжеты.
Я заметила, что на её одежду, даже несмотря на цвет, были нашиты одинаковые продолговатые перламутровые пуговицы с неразборчивым рисунком. Куда бы она ни брела, словно божий человек, перебирающий чётки, ни на секунду не выпускала их из рук.
Антон вообще появлялся редко. Уходил рано, возвращался к ночи, иногда вовсе не бывал дома.
Говорливые соседки решили, что он где-то работает посменно.
Мы часто встречались на лестничной площадке, никогда не здоровались, я вообще не помню, чтобы он хоть с кем-то здоровался. И дурацкая привычка среднестатистического жителя мегаполиса — не знаться с соседями — давала повод.
Постепенно про Антона стали ходить слухи. У подъезда поговаривали, будто работает он в больничном морге, свежует соотечественников с удовольствием. Да и сам он плохой, странный человек, разве кто нормальный станет заниматься такими делами? Мать будто боится его, как огня, и якобы есть отчего.
Однажды соседка сверху слышала (я вот не удосужилась из-за соседней двери, а ей-таки удалось), как он ночью громко орал и «форменно» обещал пристукнуть старушку. Мол, запугал совсем, оттого-то она теперь и ходит шаркающей походкой, семенит по жизни божьим одуванчиком и ни с кем не знается.
С матерью Антона я однажды ехала в лифте. Мы вошли в кабину, я нажала кнопку, двери закрылись, она вдруг тихо сказала: — Вы и ваша девочка очень нравитесь Антоше. Может быть… — старушка замолчала, немного пожевав воздух, продолжила, — заходите как-нибудь в гости.
Голос у неё был еле слышный, из-за редких зубов по-старчески чуть шамкающий и очень спокойный. Имя сына она произнесла по-особому нежно, её серые глаза заблестели.
Лифт остановился, я спешно пообещала не говорить Антоше про разговор, потому что он может расстроиться из-за её вмешательства. Ведь он уже «слишком самостоятельный и не любит, когда помогают».
С этого дня любопытство мучило меня сильней. Меня почему-то всегда привлекали люди замкнутые. Кто-то из умных сказал, что в знакомых и друзьях мы неизбежно ищем себя, кажется, это был японский мудрец. Мне думалось, что люди, не жаждущие встреч и новых знакомств, интересны именно этой своей странностью. В обществе, где индивиды сбиваются в стаи и кружки по интересам, чтобы спастись от одиночества и скуки, есть всегда тот, кто с завидным постоянством избегает человеческих сборищ. Бывает, его за это ненавидят, но всё же мечтают залучить в своё окружение.
Я долго думала о слухах да про то, стоит ли брать с собой Сашу. Но всё же решилась посмотреть на мрачного служителя морга вблизи.
Было воскресенье. Где-то внизу драл глотку озябший кот. Наверное, он забрался на почерневшее от осенних ливней дерево. Ошалев от своей смелости, замяукал жалобно, но вдруг заморосило, он продрог и отчаянно заорал, призывая человечество на помощь. Мрачное утро дребезжало в его надрывных криках. Дождь не унимался, было холодно. Сашка давно встала и даже сама заплела себе косу. Я ещё недолго лежала под одеялом, думала о промокшей кошке, неудачном стечении обстоятельств. На кухне пару раз грохнуло, и я поняла, что если не встану, Саша в поисках съестного расколотит все тарелки.
Мы позавтракали, говоря про Чебурашку. Сашка заметила, что он глупый, но очень добрый. Я же для очистки совести спросила, сколько будет два плюс три, и заставила её прочесть надпись на пачке молока.
А пока она убирала игрушки в своей комнате, я размышляла над чашкой кофе.
Ещё чья-то бабушка сказала надвое и про сплетни, и про дым, что без огня не клубится. Но я так давно никем не интересовалась по-настоящему, что сочла её россказни глупыми суеверьями. У меня ведь появился повод подойти ближе — полуофициальное приглашение перейти черту. Подумалось, что вряд ли Антон набросится на меня с порога, выпотрошит и отвезёт в свою вотчину.
К тому же мы с Сашкой сотню лет не ходили в гости. А ведь в этом всегда есть что-то странное. Чай в чужом доме совсем не такой, как обычно. По-своему расставленные книги, мебель рассказывают про владельца куда больше, чем месяцы знакомства. Я не удержалась.
Дверь открыла мать. Она сначала долго изучала нас в глазок, потом, пошуршав металлической собачкой, отперла. Желтизна кухонного полотенца, перекинутого через плечо, неприятно контрастировала с её болезненным лицом.
— А Антоши нет, он за сигаретами вышел, — протараторила скороговоркой, теребя перламутровые пуговицы на манжетах кофты, — но вы проходите.
— Мы ненадолго, — сказала я и мысленно отругала себя за любопытство.
Она ушла на кухню, оставила нас в гостиной.
В комнате было старомодно и чисто. Диван с деревянными подлокотниками, книжный шкаф, круглый стол с четырьмя стульями и белой скатертью; ширма в дальнем углу, отгородившая кровать; два пухлых кресла, у стены телевизор, правда, новый; комод с кружевными салфетками, начатое вязанье на тумбочке. Если бы я не знала, что Антон живёт здесь, то уж точно решила, что это комната одинокой старой женщины, которая занимает часы рукоделием и просмотром новостей. Только книги на полках могли предложить альтернативу. Хотя почему бы старушке вместе с Тургеневым, Пушкиным да Карамзиным не интересоваться анатомией, криминалистикой и ремеслом патологоанатома. Чего теперь не бывает?
Сашка, устроившись на стуле, уныло болтала ногами. Я подошла к полкам и только тогда заметила, что за ширмой есть ещё зеркало во весь рост. Мне почему-то сразу представилось, как Антонова мать стоит перед ним в одной комбинации, разглядывая своё старое тело. Смотрит сначала в разрез на обвисшую грудь, потом вытягивает руки и глядит на пожелтевшие ногти. Внимательно изучает дряблую кожу на локтях, потом выдвигает поочерёдно худые ноги, а после, осторожно приподнимая подол, без эмоций водит взглядом по отражению морщинистого живота.
Я обернулась к Саше, она с закрытыми глазами медленно сползала со стула. Осторожно потрясла её за плечо, Сашка глубоко вздохнула и недоуменно посмотрела вокруг.
— Мы в гостях, не пугайся.
Она оглядела комнату, в воздухе что-то дрогнуло, будто бы он загустел, а кто-то в коридоре толкнул его край, тяжёлая волна лениво пошла к окну. У меня появилось неприятное ощущение чьего-то присутствия, хотя мы по-прежнему были одни. Даже подумала, что кто-то подглядывает в окно, но вспомнила про пятый этаж.
По алюминиевому сливу ковылял голубь, ветер ерошил его серые перья. Птица, пытаясь удержаться, немилосердно скребла когтями по наклонной поверхности. Вряд ли её интересовало происходящее за стеклом.
Антонова мать принесла поднос с чаем. Саше досталась чашка из другого сервиза с голубым слоном и тонкой ручкой под позолоту, нам же Анна Ильинична (мы только сейчас познакомились) оставила по красной кружке в белый горох.
— Вы что-то вяжете? — спросила я для разгона тишины.
— Кружевные салфетки, — она оживилась, как в тот раз, при переезде, — знаете, многие любят, когда дома всё белое, накрахмаленное. В галантерее платят по 50 рублей за штуку. А мне что ещё делать? Вот, сижу днями за спицами, думаю про своё, набираю петли, глядишь, и готово. Ещё, говорят, мода сейчас на такое пошла, ну, чтобы у хозяйки всё будто бы ею связанное. А тем, кто сам не умеет, я и… Только вы Антоше не рассказывайте, что у меня на продажу. Он ведь думает: знакомым; я и знакомым, и к пенсии добавку. Хотите, для вас тоже свяжу?
Я почувствовала себя неловко, будто бы она предложила мне не салфетку в оборках, а деньги. Опять появилось это ощущение чужого присутствия.
— Ну, что вы. Не нужно.
— Вам понравится.
Она замолчала, мне вдруг подумалось, что какой-нибудь писатель середины XX-го столетья сочинил бы в подражанье Газданову: «Старость давно тронула её печальные черты». Но пора пафосных фраз прошла, прихватив с собой целую эпоху.
И если быть проще, я только сейчас догадалась, что Анна Ильинична давно себя изжила. Скучные глаза, седые волосы, ненадёжная походка, тело, покрытое морщинами, словно смятой обёрточной бумагой, из которой давно изъяли содержимое. Вот она сидит, чуть наклонившись вперёд, чтобы расслышать мои слова. Делает вид, будто пьёт горячий чай, а сама только касается губами ободка да отставляет кружку. Я смотрю и не понимаю, как ей до сих пор удаётся дышать. Теперь же, когда вспоминается тот день, в голове некстати вертятся слова Янины Ипохорской: «Жизнь что трамвай — с вагоновожатым не поразговариваешь».
