На второй же день после инаугурации она вынуждена была бы с головой погрузиться в такие проблемы, с которыми прежде не сталкивалась даже в докладах секретных служб. Ей то казалось бы, что она столкнулась с какими-то не поддающимися пониманию языковыми трудностями, то появлялось бы ощущение, будто она должна преодолеть некие странные различия ментального порядка.
Чехи считали бы, что понимают ее; какое-то время и она была бы уверена, что понимает их. Хотя она постоянно чувствовала бы, что, несмотря на общий язык, или она чего-то не понимает, или они что-то понимают не так. Трудно предположить, что, выступив со своей идеей, президент Гавел не подумал о тех языковых сложностях, которые в этом смелом предприятии неизбежно возникнут. Но, возможно, он именно потому и сделал свое дерзкое предложение, что имел их в виду. Он словно вообразил для действующего американского госсекретаря некую другую жизнь — и, следуя логике своей фантазии, попытался вовлечь госпожу Олбрайт в такой учебный процесс, от которого до сих пор уклонялись все сколько-нибудь значительные политические деятели большого демократического сообщества.
Надо думать, прошло бы не так уж много времени, пока госпожа Олбрайт поняла бы: эта странная неясность языка — вовсе не неясность, а просто-напросто другой язык. Уже интегрировавшийся в целостную систему общеупотребительный язык диктатур, язык, который невозможно перевести на языки, которыми владеет она. Язык этот, словно плотный смог, висит в роскошных залах Градчан, и тщетно госпожа президент распахивает окна: смог не рассеивается. Несколько позже она обнаружила бы, что на политической сцене не только Праги, но и Братиславы, Варшавы, Будапешта, Загреба, Любляны, Бухареста много душевнобольных и паяцев, и они общаются со своими избирателями на таких же странных языках. Ибо их избиратели в массе своей не просто терпят выходки этих больных людей, но прямо-таки приветствуют их истерики. Они вообще рады всякой истерике, так как в конвейере диктатур стали злобными и раздражительными. Они постоянно пребывают в состоянии ярости. Они не умеют слушать других. Они не способны на сострадание и солидарность. Они утратили ощущение меры и в политическом, и в эстетическом плане. Ни чувство гражданской ответственности, ни чувство ответственности перед самими собой им неведомы. К тому же они живут в убеждении, что весь мир вокруг них живет, думает, поступает так же, как они. Вот когда Мадлен Олбрайт испытает все это на себе, расчет Гавела начнет оправдываться.
Тогда она уже будет близка к пониманию, что дело-то в общем совсем простое. После диктатур тут нет граждан — есть только жители, народонаселение. Нет среднего класса. Есть несколько нуворишей, но нет национальной буржуазии. Политические партии не представляют никого и ничего, кроме самих себя и своих маниакальных идей; избиратели же мечутся между ними все в большей растерянности. Государство ограблено уже несколькими правительствами, то есть именем всех парламентских партий. У бедных практически нечего больше отнимать. Почти не осталось лакомых кусков, а значит, не на что содержать бесчисленную армию дармоедов и привилегированных прихлебателей, роящихся вокруг любого правительства. Коррупция и преступность настолько велики, что больше уже и быть не может, как и правовая защищенность уже не может быть слабее; но подрастающей национальной буржуазии даже в этих условиях негде брать деньги, чтобы накопить достаточный капитал. Перед обществом всех этих стран стоит один-единственный кардинальный вопрос: а возможно ли первоначальное накопление капитала в эпоху глобализации? И, если невозможно, откуда тогда взяться среднему классу, откуда взяться национальной буржуазии?
Ибо, если они не появятся, не будет здесь и нормальной, разумной политической жизни. А в этом случае — имеет ли демократия хоть какие-то реальные перспективы?.. Потому, надо думать, и возникла у Вацлава Гавела эта его гротескная идея: просто он хотел — хотя бы в такой вот метафорической форме — предупредить нас обо всем этом.
О духовных и интеллектуальных руинах, оставленных холодной войнойВсе началось так же, как обычные военные учения, — с тревоги.
Я и двое моих товарищей получили задание отнести полученный у офицеров Генштаба коричневый конверт шифровальщикам, а когда они свое дело сделают, передать радистам. Затем проделать все то же самое в обратном порядке. Прошло несколько недель, пока до меня дошло, что нас не просто перевели в другую казарму, что теперь я нахожусь в штаб-квартире венгерской военной разведки. Изображая спешку, мы бегали взад-вперед с коричневыми конвертами через огороженный казарменными зданиями глубокий двор, куда затянутое тучами ноябрьское небо буквально вжимало угольный дым окрестных труб.
Мне было совершенно все равно, что делать в течение двух лет, пока приходится отбывать воинскую повинность. Я даже радовался тому, что не слоняюсь дни напролет без толку, а занимаюсь своей профессией — фотографией. Вокруг всюду были решетки, запоры, без разрешения я не мог выйти даже из своей темной комнаты. Я снимал копии с документов, делал фотографии для удостоверений, увеличивал неуклюжие любительские снимки офицеров. Но события стали разворачиваться с неожиданной быстротой, и мы свободнее передвигались по извилистым коридорам казарм. Хотя особых событий уже никто и не ждал. После кубинского кризиса все жили в уверенности, что, в конце концов, ни та, ни другая сторона начать не решится.
При диктатуре изменилось и значение слова «секретно», потому что диктатура сознательно изменяет значения слов.
Солдат, который нес службу при шифровальщиках, подтолкнув ко мне запечатанный красной сургучной печатью строго секретный конверт, не задумываясь рассказал, что в нем за информация. Созвали Совет Безопасности. Ну и что, кому до этого дело. Великие державы непрерывно провоцировали друг друга, и почти невозможно было уследить за всеми совещаниями, которые они непрерывно созывали. А потом не слишком-то и верилось, чтобы среди гор лжи и искажений действительности мог бы вдруг объявиться здравомыслящий человек. Взять не подвергшиеся искажению факты было просто неоткуда, и потому все обменивались друг с другом достоверными сведениями, но верили только тому, что видели собственными глазами, то есть добровольно вернулись к способам коммуникации, известным с древности. Взаимное недоверие великих держав, постоянно и взаимно подпитываемое, превратило их идеологии поистине в окаменелости, и между этими глыбами человек все отчетливей чувствовал, что знать что-либо точно попросту невозможно, фактов нет, всё — лишь слова, пустые слова.
Так-то оно так, но несколько часов спустя закрыли границы. Австрия перекрыла судоходство по Дунаю. На что Венгрия и Румыния ответили тем же. Вот тут я уже сказал моим товарищам, чтобы и они навострили уши. Одному из них удалось остаться в пустой конторе один на один с радиоприемником. Выяснилось, что заседание Совета Безопасности действительно состоялось. Что-то зашевелилось, тронулось, от информационных агентств, разведки, военных атташе новости хлынули потоком, теперь, быстро пересекая двор, я уже не притворялся, что очень спешу. Президент Тито направил венгерскому правительству ноту, протестуя против нарушения международных договоренностей относительно Дуная. Дунайской флотилии был дан приказ находиться в состоянии боевой готовности. Нейтральные государства Европы под предлогом военных маневров объявили всеобщую мобилизацию. Но самые большие подозрения порождал тот факт, что о происходящем ничего не сообщало не только известное своей лживостью венгерское радио, но и радио «Свободная Европа», которому, как было известно, доверять и вовсе нельзя. Мы были заперты.
На следующий день демонстрация силы продолжалась. Министры обороны государств — членов Варшавского договора, судя по всему, собрались в Праге. Коричневые конверты теперь даже не запечатывались. Из больших европейских столиц вызвали послов для доклада. Оттуда же выдворили русских дипломатов и журналистов, обвинив в том, что они являются секретными агентами. Еще более секретные агенты продолжали работать и засекли оживленную передислокацию воинских частей на итальянской границе. В донесениях сообщалось, что на норвежских базах опустели доки подводных лодок. Дороги, ведущие к турецким аэродромам, охраняет армия. Мы также обратили внимание, что некоторые офицеры Генштаба, до сих пор ходившие в штатском, вдруг все как один облачились в мундиры, с кобурой на ремне. Радио по-прежнему ни о чем не знало — не ведало, и на погруженный в глухую тишину казарменный двор тяжело оседал ноябрьский продымленный туман.
Был у нас высокого ранга молодой офицер с большими печальными глазами, который пользовался любым случаем, чтобы поговорить со мной. Он приметил, когда я с сослуживцами хожу обедать, и всякий раз шел за мной или окликал в во дворе между двумя казарменными зданиями. Его стремление сблизиться со мной можно было объяснить единственно возможным образом. Я тотчас пошел на шантаж — спросил, действительно ли речь идет просто об учениях или ситуация обостряется. Он был худощавый смуглый мужчина с резкими заостренными чертами лица. Его черные волосы то и дело падали на лоб. Мы стояли в слабо освещенном коридоре; он чуть-чуть пожал плечами, посмотрел на меня своими печальными глазами и не ответил. Я глянул в окно, по тихой будайской улице люди шли как всегда, словно ничего не случилось. Как же мне подать весть моим любимым, и разве это не мой нравственный долг оповестить ни о чем не подозревающий внешний мир!? Телефоны стояли на каждом столе, но выйти на городскую линию имели право далеко не все. Реальность надвигающейся опасности подтверждало то, что в этот день за потоком новостей последовала многочасовая пауза. Как будто мир испуганно затаил дыхание и еще раз задумался о том, что вот-вот может случиться.
