а нечто другое, за нравственность выдаваемое, нарушена не типовая мораль, а нормативная эстетика (что только доказало их принципиальную близость). Всех, наверное бы, устроило, случись любовь не с бандитским негром, а с балетным амуром, не на заброшенном пустыре, а в заброшенном замке со следами упадка, не настоль — ко, впрочем, сильными, чтоб там не нашлось немножко «буля» или хотя бы георгианской мебели.
Относительная для русского романа эстетическая новизна «Эдички» глухо игнорировалась его оппонентами, потрясенными моральным обликом Лимонова. Но эта же эстетическая новизна приобрела абсолютное значение в глазах его поклонников, более или менее равнодушных к любым моральным обликам и политическим инвективам. Так на интеллигентских кухнях конца семидесятых — начала восьмидесятых годов вокруг романа «Это я — Эдичка» вызревал конфликт, которому суждено было выйти далеко за пределы простых вкусовых предпочтений. Не имея тогда никаких шансов даже эхом откликнуться на страницах печати, он отразился там лишь спустя много лет в виде явно запоздалой и уже почти параноидальной дискуссии между «шестидесятниками» и «восьмидерастами». Интересно, что роман «Это я — Эдичка» оказался в ней практически не задействован, в одночасье мифологизированный и впоследствии благополучно забытый. Лимонов как будто и сам напрашивался на мифологизацию. В русской литературной традиции нет такого произведения, где бы личность героя столь декларативно соответствовала личности автора. Кажется, что Эдичка абсолютно равен «Эдичке», и недаром в литературных кругах его иначе не именуют.
В этом соответствии Лимонов так умело непосредствен и вызывающе подробен, что невольно начинаешь во всем сомневаться, подозревая литературную игру там, где она простодушно отсутствует. Против литературной игры говорит вроде бы все. Ну хотя бы то, что большинство произведений, написанных после «Эдички», — и «Дневник Неудачника», и «Подросток Савенко», и «Молодой негодяй», и многие рассказы — варьируют одни и те же автобиографические мотивы, одну и ту же исповедальную интонацию,
только с куда меньшим успехом, чем это было в первый раз. Но при всей видимой безыскусности лимоновского позирования перед зеркалом в нем отражается образ, созданный исключительным мастером деланья имиджей, как бы случайно выстраивается судьба, до тошноты литературная. Лимонов родился в Харькове в конце войны. Начав простым рабочим, он… К такой сухой биографической справке никак не сводится то, что под пером Лимонова, сохраняя всю ощутимую обыденность, приобретает масштаб и поступь легенды. Герой восстал из самой черноты, из самой глубины — со дна моря народного — и прошел через ряд черных испытаний: черное блатное детство, черную грязную работу, черную московскую богему, шитье черных бархатных штанов, черную зависть литературной клики, черного негра из черной нью — йоркской ночи и т. д. Но в черной агрессии обступившего черного мира есть нечто стабильно белое: белый бледный Эдичка в дивном белом костюме, в сверкающих брюках, до Страшного Суда облепивших его нежную белую попку. Ее оттопыренности, как известно, завидовала сама Эдичкина жена — белая прекрасная Елена.
В этом мире Елена — то белая, то черная — единственная точка пересечения, где заданные световые полярности на мгновение сходятся, чтобы навеки разойтись. Черно — белую Эдичкину судьбу определяет сюжет сказки о Золушке, развивающийся по спирали: новый круг сообщает новое качество. В первом круге уже упомянутая Елена выступает не столько в роли принцессы, сколько в роли принца. Бедной харьковской Золушкой приезжает Лимонов в Москву — шьет для заказчиков штаны и заодно себе — на бал; ан глядь, он уже знаменитый поэт, женат на профессорской дочке Елене и танцует с ней на вечном празднике жизни, устроенном в семидесятые годы венесуэльским послом Бурелли.
Кончен пир, умолкли хоры, опорожнены амфоры — супруги в Америке — разлучнице, надругавшейся над всеми
сказочными законами. И прагматичный принц уходит от своей Золушки к красношеим аборигенам потому только, что они могут платить. Оставленная Золушка — поэт моет в Нью — Йорке посуду, пребывая в воспоминаниях о Бурелли и невозможности поделиться ими с аборигенами — по незнанию языка. Время от времени она отправляется за принцем, ища его среди крепких черных парней манхэттенского дна. Зассанный подъезд — невольный приют своей любви — Эдичка — Золушка честно принимает за дворец — это не моя фантазия, это фантазия героев, описанная в романе. Но за обольщением следует разочарование, и всякий раз Эдичка сухо констатирует: не тот. Тем оказывается, как и положено, все — таки не нищий, а миллионер: к нему Золушка пристраивается пусть не принцессой, но мажордомом. Так закончился круг второй.
Но тикают часы, весна сменяет одна другую, розовеет небо, меняются названья городов — и новый круг уже в Париже. А годы не те, и не те желанья, и не так манит головокружительная партия, как тихая спокойная жизнь под сенью Закона. Новый принц уже не женщина и даже не мужчина, а коллективный соборный орган. В роли головокружительной партии выступает коммунистическая партия: с помощью ФКП Лимонов получает вожделенное французское гражданство.
Педантично докладывая о новом круге в своей прозе или статьях, скажем лучше, в свидетельском тексте, Лимонов описывает события, развивающиеся по одной и той же неумолимой логике: изначальная честность — страдания — мытарства — вожделенная награда. И уже неважно, то ли он сам мифологизирует пространство, то ли жизнь у него такая. Важно, что всякий, попадающий в поле его зрения, начинает функционировать по законам персонажа, становясь литературным героем с литературной судьбой. И вполне житейская история его бывшей супруги выглядит сочинен-
ным эпилогом к «Эдичке»: отстрадав свое за неверность, так и не сделавшись знаменитой нью — йоркской фотомоделью, она нашла успокоение в Вечном городе, став графиней Щаповой де Карли и автором романа «Это я — Елена». Особенности лимоновского мифотворчества живо обсуждаются сейчас, когда он, видимо, пошел по четвертому кругу, решившись хотя бы духовно вернуться на родину своими статьями в «Советской России». Поменяв ФКП на РКП, он заделался любимым автором газеты, выступая на протяжении последнего года с регулярностью постоянного обозревателя. Но если б под статьями не было подписи Лимонова, то об авторстве мудрено было б догадаться. Прав Бродский — зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Но не до такой же степени. Легкий на подъем Эдичка пишет в «Советскую Россию» с одышкой, как кирпичами ворочает. Продраться сквозь его необъятные газетные простыни под силу немногим ценителям. Тяжелый и вместе с тем истеричный прохановско — бушинский стиль выдержан здесь с блеском литературной версификации. Чего стоят одни названия: «Две капли в море прозрения», «Ждут живые и павшие». Воля ваша, мысль о том, что нас разыгрывают, возникает сама
