собой.
Сидя в далеком Париже, Лимонов с точностью снайпера выбирает как раз те темы, которые и без него замусолены до блеска штатными сотрудниками газеты. Две капли в море его прозрения относятся целиком на счет Шеварднадзе. Понятно, почему местные авторы «Советской России» так трепетно воспринимают бывшего министра иностранных дел: это ненависть партийцев к собственным ренегатам, куда более острая и живая, чем к любой демократической Новодворской. Но что Эдичке Гекуба? Зачем он выдавил из себя две капли и бережно пронес их через государственные границы? Ему что, Шеварднадзе в суп написал?
Нынешняя лимоновская публицистика вызывает даже не протест, не досаду и — упаси боже! — не желание с ним спорить, а одно чувство недоумения: зачем ему все это? И, думая над самому себе заданным вопросом, отчетливо понимаешь, что у него нет другого выхода. Всегда ставя на скандал, будучи сам олицетворением скандала, он не умеет иначе самовыражаться. Так было пятнадцать лет назад, в пору «Эдички», так осталось и сегодня. Но если тогда было достаточно одного негра, то сегодня не спасет и целый полк.
Никто и бровью не поведет. Единственным способом привлечь к себе внимание, безотказным до сих пор способом, является бушинско — прохановская интонация, на которую наша интеллигенция по — прежнему реагирует, как лошадь на звук боевой трубы.
Поэтому чем грубее, чем топорнее, тем лучше. Поэтому над лимоновской статьей «Ждут живые и павшие» гордо реет девиз: СССР не последняя империя, а многонациональное государство. Этот набор бессмысленных слов и есть звук трубы, который сам по себе, может быть, и имеет для него значение, но, думается, второстепенное. Точно так же, как эстетическая новизна сцены с негром волновала его в последнюю очередь. И сейчас, и пятнадцать лет назад для него было важно любой ценой взойти на помост и оказаться перед нами в ослепительно белом костюме с ослепительно белой душой, несущей добро и красоту. И чтобы все признали:
Это он — Эдичка.
В сущности, споры, которые велись вокруг Лимонова на московско — ленинградских кухнях конца семидесятых годов, были во многом пустыми. И роман совсем не случайно выпал из дальнейшей полемики «шестидесятников» и «восьмидерастов». По отношению к «Эдичке» они были одинаково не правы — и те, кто обвинял роман в отсутствии морального пафоса, и те, кто ему за это аплодировал. С моральным пафосом в «Эдичке» все в полном порядке. В этом
смысле роман, в свое время зачитанный до дыр, оказался попросту непрочитанным.
В современной русской литературе трудно найти другой роман, отличающийся таким прямым открытым морализаторством. Но и внутри самой книги глава «Крис» — сцена с негром на пустыре — высочайшая патетическая нота в Эдичкином моральном регистре. Два люмпена, два одиноких, не нужных никому человека, негр и вэлферщик, сошлись на пустыре Великого города, космически равнодушного к их отринутости. Сошлись для кровавой драки и кончили любовными объятиями, по — детски беззащитно уснув друг на дружке. Если отбросить некоторые физиологические подробности, то выйдет гимн маленькому человеку, униженному и оскорбленному, способный вдохновить самого Короленко.
В эстетическом плане именно это было самой большой новацией: помещение пафоса Короленко в глубоко чуждые ему обстоятельства Жана Жене. Вряд ли кто — нибудь из «профессиональных» писателей сегодня осмелился бы на подобное. «Профессиональный» писатель эпохи постмодернизма насквозь пронизан иронией, от которой Эдичка божественно свободен. Из — под его пера вышло повествование, по — своему совершенно уникальное: роман без автора, без того неизбежного сегодня остранения, которое столь же неизбежно занижает любой драматизм. Освобожденный драматизм вырвался на волю, представ во всей своей ошарашивающей непосредственности.
Много лет спустя в статье для «Советской России» «Душа Иванова при переходе от социализма» он в иносказательной форме, изображая некого собирательного, живущего в стране Советов маленького человека, попробует достичь того же драматизма, того же накала, но надутый пустотой шарик лопнет, повиснув тряпочкой. Публицистика Лимонова куда хуже его романа не потому вовсе, что идеи у него
плохие — никаких идей там вообще нет, а потому только, что, выражая себя иносказательно, он бесповоротно проигрывает. Подлинное страдание становится фальшивым. И, испытывая чувство мучительной неловкости, хочется спросить: зачем ходить кругами? За взвинченными общими местами лимоновской публицистики смутно угадывается личное и важное — то, что толкнуло Эдичку в его «четвертый круг», в Россию. Этой Россией недаром стала «Советская Россия». Лимонов хочет вернуться не куда — нибудь, а туда, где был молод, счастлив и любим Еленой. А это была именно советская Россия, и никакой другой она не могла быть, и никакой другой не должна быть вовеки. Для Эдички, не склонного к остранению и праздным поискам утраченного времени, прошлое существует в реальности, как бы где — то застывшее, и ценно только тем, что в любой момент его можно физически ощутить и заново пережить. За политической риторикой типа «СССР не последняя империя, а многонациональное государство» стоит менее всего политический смысл. За этой риторикой — мольба о пощаде да глухая ненависть к злым дядям и тетям, к Шеварнадзе с Т. Толстой, задумавшим погубить Эдичкино прошлое, сделавшим так, что возвращаться ему некуда и незачем. Играя в бушинско — прохановскую риторику как в лучшую игру, способную привлечь к нему внимание, Лимонов выбирает самый действенный, но чужой скандал. Выходит «остранение», выходит «литература», профессиональное писательство вялой публицистики, нечто прямо противоположное тому, что породило успех «Эдички».
Тогда получился замечательный роман, написанный его персонажем, нечто подобное тому, как если б коллизии Достоевского начал изображать Смердяков. Получилась картина пленительная и отвратная, но от которой русский Нью — Йорк уже неотделим навеки. Получилась история любви и утраты, горькой любви Эдички и Елены, самой чистой
любви, рассказанной самыми грязными словами. Получился истошный вопль, исполненный последнего отчаяния. Вопль, созывавший сирых и убогих на войну со всемирным заговором билдингов, на борьбу одновременно с Кремлем и Белым домом, на баррикады, где Эдичка — весь в белом, а перед ним мир — весь в черном.
Так и застыл он в этой позе на баррикадах, застыл на десятилетия, а бархатные штаны, сшитые еще в Москве, тем временем вытерлись и вышли из моды, а белый костюм обвис и не обтягивает уже самой оттопыренной в мире попки. И строчит Эдичка статьи в газету «Советская Россия», описывая то увиденный по телевизору «помпезный военный парад» в Вашингтоне, где «много тысяч мясистых молодцов в маскировочных пятнистых хаки», то «появившихся в советской жизни спортивного вида молодчиков — рэкетиров». Описывает плюралистически и грустно,
