Н. И. НАДЕЖДИН
1804—1856
Заслуга Николая Ивановича Надеждина, по словам Чернышевского, состоит в том, что он «первый ввел в нашу мыслителъность глубокий философский взгляд». Как критик Надеждин способствовал выработке реализма, был предшественником Белинского.
Главные литературно-критические статьи Надеждина относятся к концу 1820-х — первой половине 1830-х годов. В первой половине 1830-х годов он, профессор Московского университета по кафедре изящных искусств и археологии, издавал журнал «Телескоп» с приложением газеты «Молва». Здесь были напечатаны два сатирических памфлета Пушкина, первая крупная статья Белинского «Литературные мечтания», знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева. За публикацию «Философического письма» «Телескоп» был закрыт, а Надеждин отправлен в ссылку.
Свои литературные взгляды Надеждин стремился обосновать философски. Он считал, что искусство античности было объективно-классическим, изображало «внешнюю жизнь», искусство средневековья — субъективноромантическим, изображало «духовные ощущения», а теперь, в XIX веке, настало время объединить сильные стороны этих двух течений. Он отвергал в современной ему литературе и классицизм, и романтизм, требовал от писателей естественности и простоты.
Относясь отрицательно к ранней романтической поэзии Пушкина, Надеждин горячо выступил в защиту его реалистического «Бориса Годунова», которого тогдашняя критика не оценила по заслугам. В дополнении к статье Надеждина о «Годунове» приведем его замечание из статьи «Литературные новости, слухи и надежды» (1832): «Борис Годунов» указал путь русской драме; указал точку, с которой должно смотреть на историю; подал мысль, как пользоваться ею, и дал образец такого языка, какого мы до тех пор и не слыхивали».
К лучшим литературно-критическим статьям Надеждина относится и его статья о комедии Грибоедова «Горе от ума». Критик видит главное достоинство пьесы в ее глубокой связи с реальной действительностью, дает интересный разбор сценического воплощения «Горя от ума» в московском Большом театре, когда в спектакле были заняты выдающиеся актеры: Щепкин, Мочалов, Ленский.
Читая статьи Надеждина, нужно помнить, что он был критик строгий, порой чрезмерно строгий. Некоторые его упреки в адрес Пушкина и Грибоедова безосновательны. Но в целом его оценки выдержали испытание временем. Статья о «Борисе Годунове» была напечатана в журнале «Телескоп», 1831, № 4, о «Горе от ума» там же, 1831, № 20.
«Борис Годунов». Сочинение А. Пушкина
Беседа старых знакомцев Слава, нас учили, дым: Свет — судья лукавый! Жуковский
Случай, сделал меня известным князю, сохранившему от времен екатерининских барскую пышностъ и барское меценатство к ученой братии, которое, не в осуд нашему просвещению, начало ныне выходить из моды. В прежние годы, когда он сам был помоложе и поретивее, у него отделен был особенный день в неделе, который посвящался исключительно грамотеям и писакам,
Прозаистам и поэтам, Журналистам, авторам,—
приглашаемым и угощаемым,
Не по чину, не по летам,—
а по доброму изволению хозяина.
Гостей было уже много, когда я вошел в высокие чертоги его сиятельства. Не имея никакого права на известность, я не мог возбудить никакого внимания своим прибытием; а моя природная застенчивость воспрепятствовала мне призвать на себя любопытство. Я остался незаметным. Из угла, представившего мне тихое и безмятежное убежище, усмотрел я только одно знакомое лицо, между множеством присутствующих. Это был мой старинный приятель Тленский. Он беседовал жарко с одним молодым офицером, перед большою картиною, на которую весьма нередко простирал указательный перст свой. Глаза наши встретились. Мы приветствовали издали друг друга зевесовским мановением; но не прежде сошлись вместе, как по приглашении идти в столовую. «Сидеть вместе»,— сказал он мне, пожав руку мимоходом. Я последовал за ним; и, при занятии мест вокруг стола, успел втереться подле него, по правую руку.
Мои скудные сведения в гастрономии лишают меня возможности представить подробное описание обеда, которое не было б, конечно, без занимательности. Я не припомню даже и числа блюд, ибо занимался более слушаньем, чем кушаньем. По общим законам слова, равно господствующим при составлении домашней беседы, как и при образовании целой системы языка народного, разговор начался с односложных междуметий, развился потом на фразы и, уже при конце обеда, посыпался беглым огнем общего собеседования. Говорили прежде о холере; потом о театре; перешли было к политике; но один почтенный, пожилых лет человек, у которого я заметил признаки камергерского ключа, перервал вдруг речь и сообщил разговору другое направление.
— Я думаю,— сказал он, вытираясь салфеткою после жирного соуса и наполняя рюмку свою вином,— я думаю, что все беды происходят от ученых и стихотворцев. Ma foi [40], это пренеугомонные головы. Мой Jeannot — хоть бы например — с тех пор как вышел из пансиона и начал писать в альбомы, сделался ни на что не похож. Такую несет дичь!
— Извините, ваше превосходительство,— возразил сосед его с красным воротником на синем фраке.— Вы напрасно изволите смешивать ученых с стихотворцами.
— А «Борис Годунов?» — подхватил один из собеседников.
— Не говорите вы об этом несчастном произведении!— перервала дама.— Я всегда краснею за Пушкина, когда слышу это имя!.. Чудное дело!.. Уронить себя до такой степени... Это ужасно!.. Я всегда подозревала более таланта в творце «Руслана и Людмилы»: я им восхищалась.. но теперь...
— Не угодно ли выслушать прекрасные стишки, которые я нарочно выписал из одной петербургской газеты в Английском клубе? — сказал один молодой человек, у которого отпущенная по моде борода мелькала из-под широкого, вышедшего из моды, галстука.— Это насчет «Бориса Годунова»!..
— Прочти-ка, прочти! — вскричал хозяин.— Я люблю до смерти эпиграммы и каламбуры...
Молодой франт приосанился, вынул из кармана маленькую бумажку и начал читать с декламаторским выражением:
И Пушкин стал нам скучен, И Пушкин надоел,
