Этот Боплан знал много такого о героях Сечи, чего не знали и русские историки, он увидел в козачестве не только гулящую вольницу, но и организованное войско, узрел стратегию и искусство, какие не давались лишь храбростью и отвагой, а наживались ученьем и опытом. Стихия песни, стихия разгула, в которой пребывало в воображении Гоголя то время, накладывалась на усилия здравого смысла, на исторические заслуги Сечи, которая хоть и была свободной республикой, не подчиняющейся, кажется, никому, кроме бога, но тем не менее дала русской истории пример товарищества, которое тщетно искал Гоголь в современной России.
1812 год (о нем все чаще поминает Гоголь как о табу против раскола и междоусобиц) соотносится в его мыслях с другим великим событием — 1612 годом, когда перед лицом польского нашествия и внутренних распрей Русь собрала, наконец, силы и грянула на врага. Именно внутри этой эпохи, точней, времени, непосредственно предшествовавшего ей, и видит Гоголь теперь своего «Тараса Бульбу».
Его козаки представляются ему уже не только рыцарями брани и потехи, а народом — преддверием и прообразом той слитной массы, какою хотел бы видеть русский народ автор «Мертвых душ». Если в «Мертвых душах» пророком и героем, собирающим силы нации, является Гоголь, то в новой редакции «Тараса Бульбы» (1842 г.) эту роль принимает на себя старый Тарас. Он не просто просит перед своим смертным часом братьев-товарищей «погулять хорошенько», как он это делал раньше, но и взывает к ним, как Нестор-летописец. В окончании повести, написанной заново в Риме, Тарас, объятый пламенем разложенного под ним костра, кричит: «Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..» Это — намек на события 1613 года.
Гоголь не метит даты битвы под Дубно или времени казни Остапа. Но это эпоха, когда раздоры еще терзали русскую землю, когда клич о единении, клич, который бросает в повести Тарас Бульба, был потребен для русского сердца как никогда.
В редакции «Миргорода» (1835 г.) Тарас Бульба предпочитал слову хорошую драку, теперь он смотрит на слово как на действие. Речи Тараса — знаменитые гимны товариществу, братству по душе и по вере, гимны в честь широты славянской природы, — явившиеся в новой редакции, принадлежат сколько герою Гоголя, столько и самому Гоголю.
Тарас Бульба молодого Гоголя еще смутьян, он тиран семьи и тиран войска. Тарас скачет на Сечь, чтоб отведать праздника битвы, и битва тут праздник, пир, гулянье, потеха. Во всем видна бесшабашная «замашка», чувство, страсть. Бульба гонит сыновей из дому, подбивает на поход козаков в Сечи, он рвется на битву ради битвы, ради того, чтобы дать волю своему желанию воли, волю стихии, волю мести.
Новый Тарас у Гоголя тот же Тарас, но Тарас сильно поумневший, набравший в свою седую голову много мыслей и к тому же наделенный красноречием поэта. Он даже не поэт, а пиит, он почти герой Гомера, соединяющий в себе как черты Ахилла, так и черты самого автора «Илиады». Это Ахилл русского средневековья.
Не стоит гадать, мог ли быть такой герой среди запорожцев. Мог ли он произносить такие слова, мог ли с такой исторической интуицией зреть через столетия: это Гоголь говорит и зрит, а с ним и та сила, которая клокочет в Тарасе — сила опыта народного, мудрости народной.
Нет, ни в чем не потакает Гоголь народу, даже в героической оде своей не льстит его самолюбию, не подлаживается под народ, не делает из него идола. Все беды Сечи — от неустройства и отсутствия порядка, от того, что в минуты расслабления рассыпается она на «кучи», тратит свою мощь и растаскивается на части пороками, разгулом, страстями. Козаки самоуправствуют, в своем загуле не знают удержу, почти весь Переяславский курень погибает или попадает в плен из-за пьянства. Козак в минуту гульбы все спускает с себя, пропивает и шапку, и шаровары, и ружье, и саблю, он теряет упругость мускулов, делается легкой добычей врага. Сечь если ест, то съедает весь запас саламаты (оттого и тяжелый сон, и паралич сна), если бушует во время «рады», то не слушает уже ни кошевого, ни старейшин.
Козаки у Гоголя — стихия, возмущаемая любым ветром, любым подземным трясением, словом, и чувством, и просто слухом, подначкой, недоброю волей. Она может броситься туда и сюда, она, как бык на красную тряпку, может ринуться на раздражающий ее цвет, и она слепа в гневе и мщении.
Но как только падает в эту толпу искра «великого чувства» (а «великое чувство» для Гоголя — чувство, в одно мгновение переживаемое всеми), то валы согласно и нерушимо катят в одну сторону — и горе той силе, которая хотела бы повернуть этот «миллион народа» вспять. Уже не видно в рядах расстройства, не слышно ропота разрушающих речей, и хотя тысяча голов колышутся в плотном строю, это одна голова и одно сердце.
Что делает Сечь неузнаваемой? Чувство общей беды и общей боли. Знание того, зачем и для чего жить. Когда у народа появляется цель, говорит Гоголь, он народ.
Об этой цели и печется старый полковник. «Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, — говорит Тарас кошевому, — чтобы человек сгинул, как собака, без доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы. Так на что же мы живем, на какого черта мы живем?»
Этих слов не было в редакции «Миргорода».
Там о деле, которое было бы полезно Отечеству и всему христианскому миру, не было и речи. Там цель была — война, рубка, сражение, гонка за татарином, месть ляху. Там идея слабо просвечивала сквозь хаос, и хаос был предметом восторга. В новом «Тарасе Бульбе» этот хаос уже не тешит Гоголя. Отдавая дань «бешеному разгулью», способности козака тратить себя и ничего не жалеть в этой трате, он рисует и «дела великого поту» Сечи — когда Сечь, преображенная целью, берется за ум, засучивает рукава и превращается в работника, в плотника. «Вмиг толпою народа наполнился берег… Старые, загорелые, широкоплечие, дюженогие запорожцы, с проседью в усах и черноусые, засучив шаровары, стояли по колени в воде и стягивали челны с берега крепким канатом. Стук и рабочий крик подымался по всей окружности; весь колебался и двигался живой берег».
Все делают одно дело — вот желанная картина для Гоголя. Все вместе, все пульсирует в одном ритме. Ритм прозы отзывается на единое дыхание народа. Этот кусок напоминает сцену труда бурлаков в «Мертвых душах» — тот же подъем, то же согласие, то же пробирающее до дрожи чувство общей жизни.
И битва в «Тарасе Бульбе» тоже труд. Запорожцы выстраиваются в ряды и, из ряда в ряд передавая заряженные пищали, встречают поляков беспрерывным огнем. «Двум куреням повелел забраться в засаду, — пишет Гоголь о Тарасе, — убил часть поля острыми кольями, изломанным оружием, обломками копьев, чтобы при случае нагнать туда неприятельскую конницу».
Вспышки страстей, выводящие массу запорожцев из равновесия, взрывы «гульни», обиды умиряются спокойствием при выслушивании советов кошевого — как собираться в поход, что брать в дорогу, чем отягощать и не отягощать свой скарб. Стоит возникнуть на горизонте настоящей опасности, как с поникшими головами встают вчерашние буяны и гордецы, и сам кошевой вырастает «на целый аршин». «Это уже не был тот робкий исполнитель ветреных желаний вольного народа; это был неограниченный повелитель, — пишет Гоголь. — Это был деспот, умеющий только повелевать».
Наставления кошевого метки и кратки, в каждом из них — совет, вынесенный из опыта. Тут не чувство руководит им, а ум и мудрость. Кошевой строго предупреждает войско, что в походе всякое отклонение от его воли будет караться по законам военного времени.
Уходя, войско прощается с Сечью как с матерью. «Прощай, наша мать! — сказали они почти в одно слово, — пусть же тебя хранит бог от всякого несчастья!»
Войско думает, и чувствует, и говорит в этот момент как один человек: «И… все, как будто сговорившись, махнули в одно время рукою»; «…и всё что ни было, и старое и молодое, выпило за веру»; «И все козаки, до последнего в поле, выпили последний глоток».
Это единое чувство делает с козаками то, чего не могут сделать ни желанье поживы, ни страх. Нет переживания сильнее переживания веры; нет другой такой силы, которая вдруг могла бы перековать «разъярившуюся своевольную толпу» в скалу из «цельного сплошного камня».
2
«Тарас Бульба» был переписан начисто. В неприкосновенности осталась лишь первая глава, описание приезда сыновей, отъезд Тараса и сыновей на Сечь, вечер в степи — все это начало, скрывающееся за высокой травой, как скрывается и пропадает за краем земли детство Остапа и Андрия. «Прощайте, и детство, и игры, — восклицает Гоголь, завершая этот пролог повести, — и всё, и всё!»
