Вот и получается, что в критике сейчас крайне сильна тенденция рассуждения о литературном произведении исключительно с субъективно-вкусовых позиций, исходя из личных пристрастий. Нравится или не нравится — подобной бирки достаточно, ведь предназначена она, в основном, для профанной аудитории, а потому зачем метать бисер… Эксперт сейчас вполне может заявить: «прочитав в 1992 году «Я — не я», я сразу понял, что Слаповский — «мой» писатель. На том стою. И этим горжусь» или «меня по-прежнему очень многое в новой маканинской книге раздражает» — это Андрей Немзер («Русская литература в 2006 году»), играющий своим уже узнаваемым стилем, в последнем случае его раздражает «Испуг» Маканина. Или тот же Немзер делает комплименты роману Олега Зайончковского «Сергеев и городок»: «обаятельный, умный и филигранно выстроенный роман» («А вдруг по-человечески?», «Время новостей». 2005. 23 мая). О чем это говорит? Да, собственно, только о том, что критик хвалит приглянувшуюся ему мастеровитость прозаика.
Да и вообще чудесны критерии, по которым в наши нелегкие дни определяются достоинство литературного произведения, уровень ценностных характеристик. Например, Ирина Каспэ («Книжное обозрение». 2005. № 36–37) приводит обзор критики о романе лауреата премии «Национальный бестселлер» Михаила Шишкина «Венерин волос». Каспэ пишет, что роман «по почти единодушному признанию критиков «сложный». Более того, мастерски сделанный, «профессиональный», принадлежащий «высокой литературе» или, точнее, обладающий всеми ее признаками». Из критических цитат, которые приводит сотрудник «Книжного обозрения», для нас интересны высказывания Михаила Трофименкова («Коммерсант». 20 июня): «У людей, несовместимых по вкусам и идеологии, есть общее: неистребимое представление, какой должна быть «настоящая литература» — мудреной, длинной, скучной и начетнической» — и Павла Басинского («Политический журнал». 2005. № 23/74), теперь уже о самом авторе: «Шишкин ведь очень культурный человек». Определение «культурный человек» распространяется и на произведение, априорно ставя его в другие, надкритические рамки. «Культурному человеку» многое можно простить.
Согласитесь, интересен терминологический аппарат в самих этих определениях «хорошей», «качественной» литературы. В итоге и получается, что за всеми этими полуучеными разговорами маячит, по словам Василия Шевцова, одно-единственное стремление «говорить в первую очередь о себе самом и о своем уязвленном сознании» («Долой экспертов!», «Ex libris НГ». 2007. 11 января)…
В ситуации размывания эстетических, этических границ критик зачастую принимает позу кондового литературоведа, для которого любой текст — полноправный объект изучения. Отсюда и отношение к нему довольно механистичное — это данность, которую хочешь не хочешь, а принять надо. В результате чего вновь аксиомой — высказывание, набившее оскомину: о вкусах не спорят. Спорят, вот в чем дело! Иначе зачем тогда критика, как, впрочем, и само художественное творчество — ведь элементарно, для начала нужно отделить вкус от безвкусия, зерна от плевел. Только после того, как эта критика-золушка переберет все сундуки с зерном, тогда и дорога на бал откроется — на свое концептуально оформленное высказывание, которое, к слову говоря, ограничено рамками полуночи — объективной данности, оформленной в художественное произведение. Вообще, в этих хитросплетениях законов сказочного жанра очень много тупиков и лабиринтов, и, принимая те или иные правила игры, критик всегда рискует попасть в ловушку, в полную зависимость от объекта анализа. Уже упоминавшаяся здесь Елена Невзглядова («Дочь будетлян») протестует: «Считаю ненужным и даже вредным анализировать произведение, становясь на точку зрения автора, по законам, которые навязывает авторский замысел», после чего, естественно, критики начинают себя вести «как адвокаты, профессия которых обязывает защищать обвиняемого при любых обстоятельствах» («Вопросы литературы». 2006. № 5. С. 123). Так постепенно и попадаешь в зависимость — адвокатом определенного круга авторов, произведений, то есть довольно ангажированной личностью.
С другой стороны, есть риск попасть в иную крайность — полного удаления от реальности произведения. Довольно странно, когда произведения начинают восприниматься исключительно по законам, созданным самим критиком, подгоняться под определенную концепцию в качестве примера к аргументации.
Конечно, все личности, все творческие индивидуальности обозначают сферу своих жизненных интересов, свою территорию. В бизнесе это называется поиск своей ниши. Но отсюда и выходит, что поиск собственного пространства приводит к отвлечению от главного; именно поэтому «полное попрание искусства и вину за «теракт» в поэзии следует взять на себя редакторам и критикам. Они попустительствуют небрежности и развращают сочинителей» (там же. С. 130).
Вот критики и разместились вольготно на жердочке в закрепленном для каждого местечке и льют потоком бесплодные сладкоголосые речи, забывая о том, что цели и задачи их, по сути, таковы как и у художника, который воздействует на мир силой, не отражающей, а преобразующей действительность: «существующие ныне искусства, в величайших своих произведениях схватывая проблески вечной красоты в нашей текущей действительности и продолжая их далее, предваряют, дают ощущать нездешнюю, грядущую для нас действительность» (Владимир Соловьев. «Общий смысл искусства». С. 398). Вспомним в этой связи Бориса Пастернака, который в «Докторе Живаго» писал: «…искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь. Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает», то есть каждый художественный текст бытийствует как бы в двух плоскостях: в актуальной эмпирии и в вечности, создавая особое симфоническое произведение. Таким образом, смысл художественного творчества состоит в конечной задаче «воплотить абсолютный идеал не в одном изображении, а и в самом деле <…> одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь» (там же. С. 404).
Беда в том, что сейчас художник, как и критик, совершенно не ставит перед собой сверхзадачи, он не пытается преобразовать, изменить этот мир, быть его священником, врачом, учителем. Литература сейчас облюбовала в качестве сферы своих жизненных интересов посюстороннее, полностью погрузилась в эмпирию, где штампуют довольно добротные тексты-лайт, тексты — поп-корны, трехкорочные сухарики с различными вкусовыми добавками. На мир трансцендентный она и не претендует (или еще руки не дошли). Она, можно сказать, захлебнулась этим миром; что требовать в этой ситуации от критика, которого все больше склоняют к роли пиарщика-менеджера? Художник всецело разочаровался в своих творческих способностях по преображению, какому-то влиянию на мир и полностью сконцентрировался только на листе бумаги, экране монитора, на котором он выводит какие-то знаки. Он нашел для себя единственно достойную функцию: всецело следовать за перипетиями, изменениями этого мира, фаталистически плыть по его течению, скрупулезно фиксировать все его деформации — мир этот объявлен высшей объективной данностью, против чего смешно что-то возражать.
А пока ситуация такова, мы и будем без конца задаваться вопросом: зачем нам нужна эта критика, эта литература, да и вообще это искусство, если оно не приносит дивиденды.
В ПОИСКАХ НОВОГО ПОЗИТИВА
Нужно набраться мужества и сделать шаг, шаг в сторону нового позитива.
С. Шаргунов. (Из выступления на открытии четвертого Форума молодых писателей)
Каким образом можно определить ценность литературного произведения? Великолепный язык, стиль изложения, яркие и неповторимые персонажи, напряженная коллизия, захватывающий сюжет… Вроде бы всего этого достаточно, чтобы получились худо-бедно достойный роман, повесть, через которые автор показал бы всю свою индивидуальность, неповторимость, мог бы запросто походить на голове и совершить невероятные кульбиты. Именно так можно породить книгу-однодневку, ее создателю даже порукоплещут, как талантливому акробату, представившему на суд публики свое яркое, оригинальное выступление. Порукоплещут и забудут не на следующий день, так через неделю…
Но что есть предмет литературы? Да, человек, да, человеческие взаимоотношения, да, его чувства, мысли, поступки. Но тогда возникает вопрос: для чего? Сейчас много пишут, и пишут достаточно хорошо. Владеют словом, но словом не настоящим, сделанным по большей части из папье-маше. Искусственность слова задает тон, делает погоду и диктует специфику его применения. Часто говорят о необходимости манифестального начала, о необходимости в литературе манифеста. Но о каком манифесте (разве только на техническом уровне) можно говорить, когда слово — пыль, когда слово — прах, когда слово ничего не значит, когда оно не обладает той силой, которой должно обладать. А почему не обладает? Потому что заново возникает тот же самый вопрос: для чего?..
