Автор “Тайны золотого ключика” обращает к этой неизвестной, тающей в дымке земле будущего (и к себе) страшные вопросы: “И есть большая проблема: взрыватель, выдающийся элемент, молекула “Солж” состоит из четырех атомов, связанных последовательно и крест-накрест, “каждый с каждым”: Александр Исаевич Солженицын (11.12.1918, Кисловодск); время; руслит и Бог. И все четыре элемента (на сегодня, 12:04) в реальности не существуют; три — больше не существуют, один — как всегда”.
Итог исследования молекулы вроде бы беспощаден.
Русская литература “просияла, как церковь”, и исчезла, от прежнего ее влияния ничего не осталось.
Солж, последний хранитель ее золотых ключей (явно или нет в заголовке присутствует и побочная ассоциация: Буратино и его золотой ключик), ушел непонятым и разочарованным в результатах своих свершений.
Время его книг тоже, кажется, прошло безвозвратно. “Книги Солжа, вытащенные из воды эпохи, зевают, засыпают и мрут в молодых руках, на жидкокристалличе- ских мониторах, черствеют и высыхают в какую-то каменную бабу, к подножью которой остается водить туристов, нараспев произнося “безуемное”, “запущь”, “обезумелое”, “нечувствие”, “злоключные”, “людожорская”, “живление” (Солж бомбардировал читателей “лексическим расширением”, поднося боеприпасы из словаря Даля). Девушки спустя сто лет не заплачут над его книгами — все авторы руслита мечтали об этих бледно-розовых чертовых девушках спустя сто лет. Никаких солдат-контрактников или менеджеров среднего звена” (Т. 2. С. 744 – 745).
Лишь с последним элементом (Терехов с него начинает) все как всегда, но тоже безрадостно: “БОГ — это как китайский язык. Многие признают, что будущее за ним. Но почти никто не учит. Это штука, не имеющая сайта в сети. Никаких ответных писем” (Т. 2. С. 743).
Скажите, как автор относится к герою, любит ли он его или нет (как та щебетунья Пастернака)? Смешной вопрос. Терехов предлагает в этом замечательном образчике филологической прозы сложный контур, делает “запись со всех концов разом”, заставляет посмотреть на “жизнь и творчество” под неожиданным углом. Он создает образ, а отношение к нему определяйте сами. Насыщенно-метафорическая вязь Терехова не раздражает, а привлекает: потому что все здесь продумано и придумано, все по делу. Это не кокетство, а стиль.
И в этом исконно писательском занятии автору нисколько не помешала начитанность, к его эссе редакторам пришлось сделать 53 примечания — абсолютный рекорд в этом сборнике.
Вот финал “Тайны золотого ключика”: “Своим безнадежным “лексическим расширением” Солженицын отстаивал русский язык, своими книгами он отстаивал человеческое расширение — очертания бессмертной души наперекор веку товаров и цен, под стопами которого лопаются надувными цветными шариками вчерашнего дня рождения “русский”, “гражданин”, “христианин”, “добро” и “совесть”.
Преодолеть пустыню, встретить самого себя — самый тяжелый труд, но это единственное, чем можно как-то ответить страху смерти, — войти в естественные и честные пределы своей личности, не способствовать лжи, не служить наживе, искать правду, служить Отечеству, хранить верность народу, чувствовать свою ответственность за страдания обездоленных, и каждый день делать выбор, отличая зло от добра, и верить — и, какая бы ни выпала русской земле судьба, делать что должно. Это не каждому по силам, но попробуйте, кто знает, не поздно: несколько страниц Солженицына — как морскую раковину к уху, послушайте его голос — возможно, услышите в себе отголоски, родственное, свое, от залитых водой колоколен (“колокольня” — типа башня с колоколом, сооружение, часть церкви).
Или нет” (Т. 2. С. 759).
Но — не слышат, видно, медведь на ухо наступил. В недавней рецензии (Беля- ков С. Писатель и самоубийство // Новый мир. 2011. № 2), вполне доброжелательно оценив успехи и даже провалы “Матрицы”, критик нашел в почтенной компании единственного злоумышленника: “„Э-э, разговор про Солжа, Моржа…”— после такого начала с Александром Тереховым, автором эссе о Солженицыне, надо было расторгнуть контракт. Глумливый и развязный тон задан сразу. Иначе как “Солжем” Терехов Александра Исаевича и не называет. Не нужно быть лауреатом “Большой книги”, чтобы понять, какой эффект дает сочетание букв “л”, “о”, “ж”. <…> Старшеклассник не узнает из сочинения Терехова ни биографии Солженицына, ни сведений о творчестве. <…> Вот такой получился у Терехова капризный, изнеженный Солженицын”.
И, наконец, заключение и оргвыводы: “Солженицына многие не любят, Терехов не первый и не последний. Николай Яковлев, автор книги “ЦРУ против СССР”, сочинял гадости о Солженицыне гораздо изобретательнее. Вопрос не к автору, а к редакторам. Почему написать о Солженицыне предложили именно Терехову? Зачем напечатали этот скучный и злобный пасквиль? Если бы редакторы хотели отвадить читателя от русской литературы, тогда понятно, но они вроде бы преследовали иные цели.
Как будто злой дух подшутил над редакторами “Литературной матрицы”. Даже стойкая неприязнь к Солженицыну не может объяснить этот иррациональный и, несомненно, самоубийственный поступок. Терехов ведь расправляется не только с автором “Архипелага”, но и со всей классической русской литературой, “руслитом”, как он выражается: “…великая русская литература кончилась, в смысле умерла, сдохла (к любимому покойником Далю), подошла к концу, прекратилась, довершилась, пропала”.
Замечательно. Осталось только — в новой парадигме — заклеймить Терехова как литературного власовца, чернящего светлый облик Александра Исаевича (это было как раз любимое определение советской пропаганды и автора книги “ЦРУ против СССР”).
А редакторов – расстрелять! (“Разберемся, виновные будут расстреляны”, — шутил главред одной эмигрантской газеты в ответ на претензии авторов.)
Спасибо, коллега Беляков защитил русскую литературу. От человека, который десять лет сочинял роман “Каменный мост”.
Черт побери, да дочитайте хоть цитированный абзац до конца! “…Имногим, слишком многим в русской литературе (особенно Пушкину, Бунину, Введенскому, Грину, Платонову, Шаламову — много имен) хотел бы я вымолить один день (если нельзя неделю) жизни еще, жизни сейчас — чтобы подержали в руках свои книги, книги о себе, свою блистающую вечность, то, что складывается в детское “не напрасно”, в детское “Бог все видит”, в победу справедливости, милости и правды, отворяющую могильные камни, на которую они и надеялись, сомневались, но надеялись…” (Т. 2. С. 758).
И это называется глумлением и расправой?! Вы просто перепутали Терехова с каким-нибудь автором “Поминок по советской литературе” или современным соратником в журнальных сварах.
Как бы нам научиться — и писателям, и критикам – не просто, как гоголевский Петрушка, глазеть на сочетания букв, играть в анаграммы (ей-богу, так и не понял, на какой эффект намекает автор рецензии), обрывать цитаты на середине, а видеть то, что стоит за словами: мысль, эмоцию, “архитектоническую форму”, как говорил М. Бахтин.
Автопортрет современной литературы, если рисовать его по “Литературной матрице”, предстает вызывающе контрастным.
Профиль Автора вполне симпатичен и привлекателен: честный поденщик, который в меру сил и возможностей пытается рассказать условному адресату о том, чем была и остается для тех, кто пока еще умеет читать, Руслит, великая русская литература двух последних веков.
Но его накрывает жирный анфас: амбициозный халтурщик, не знающий очевидных вещей, но демонстрирующий модные побрякушки идей и имен, чем-то уязвленный, шпыняющий то школьную учительницу, то глупые учебники, то критика Добролюбова, похлопывающий подопечного по плечу (“Ну что, брат Пушкин…”), восхваляющий или критикующий его, но на самом деле равнодушный к предмету, отбывающий номер.
Помните одну из “веселых истин здравого смысла”, сформулированную Блоком? “Для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать”. Сказанное относится не только к художественной словесности, но и к сочинению литературных статей или изготовлению табуреток.
Внимательное чтение “Литературной матрицы” заставило меня изменить взгляд на современную литературу в худшую сторону. Задача же была противоположной. Хотелось бы думать, что это только моя проблема.
Приложение
В мои университетские годы аспирантский семинар вел профессор Исаак Григорьевич Ямпольский. Неподкупный эмпирик, архивист и комментатор, он прохладно относился к литературным теориям, но страстно – к фактам, в том числе к ошибкам и вранью. Его любимым жанром последних лет были “Заметки буквоеда”, в которых “старик Ямпольский” (прозвище у аспирантов) выискивал (часто с помощью коллег) и ехидно поправлял историко-литературные ляпы. В условиях всесторонней свободы, в том числе и свободы от редактуры, корректуры и какой-то проверки фактов, подобные заметки кажутся донкихотским чудачеством. Но поскольку “Матрица” по замыслу — просветительское предприятие, уточнения все же необходимы. Ниже то, что должен заметить при обычном пристальном чтении любой хороший учитель или дотошный школьник. Исправлений хватило почти на все буквы алфавита. Пристрастная и пристальная проверка, думаю, увеличит этот список в два-три раза.
