Влажно-обволакивающе глядит Иван Мыш, обычно граненое лицо его размякло, порозовело, на лбу, на крыльях носа — испарина. И Федор чувствует тошноту от влажного взгляда. Собака легла на спину, подняла лапы, рука не подымается ударить. Да и как ударить? Ни Федор, ни Вячеслав — не власть для Мыша. Могут лишь плюнуть в физиономию, а на физиономии готовность — утрусь, не извольте беспокоиться. И чувствуется, что Иван Мыш угадывает их беспомощность, и где-то в уголках его ласковых глаз чудится насмешка.
— Держись, Федор! Хитра горилла!
Федор поднялся с койки, одернул пиджак, тихо сказал:
— Вот что — проваливай.
Иван Мыш преданно мигал и не отвечал.
— Проваливай отсюда. И сейчас.
— Куда?
— Куда хочешь. На все четыре…
— Как же это, хлопцы?
— Больше на „сволочь“ не купишь. Не выйдет.
Иван Мыш продолжал недоверчиво мигать. Федор придвинул к себе стул, сбросил с него куртку Православного, повторил так же тихо:
— Ну!
Невозможно слушать его храп по ночам, его привычную фразу: „Почаевать, хлопцы, не дурно бы…“ Или Иван Мыш — или самому придется уйти. Драться будет?.. Ну, поглядим. Федор вцепился в стул.
— Да кто вы такие, чтоб гнать? — В глазах еще не высохла влага, но губы скопчески поджались. — Кто вы такие?
— Собирай манатки!
— Ты не пугай… Я по-хорошему…
— Вот именно по-хорошему. Проваливай!
Минуту назад ласковые, преданные глаза округлились, из мутноватой роговицы — буравящий зрачок, нижняя губа поползла вперед лодочкой.
— Да я ж вас… — Шипящий шепот: — Я ж вас обоих в крупу, вместе со стулом… Вы ж меня знаете — обоих в крупу!
— Ну вот, — Вячеслав вздохнул облегченно, — наконец-то обезьяна показала свое лицо.
И этот облегченный вздох и спокойный голос оглушили Ивана — глаза по-прежнему округлены, рот раскрыт, немота на физиономии.
— Федор, оставь стул, — сказал Вячеслав. — Пусть ляжет… Ложись, голубчик, но помни, что спать опасно. Возле тебя не ангелы-хранители.
Иван Мыш обмяк:
— Хотя бы эту ночь переночую.
— Попробуй, если не боишься.
— Ну, куда мне сейчас?
— Адрес точный — на все четыре стороны.
— Сволочи вы!
Молчание. Стояли и глядели в упор друг на друга. Федор держал на весу стул. Наконец Иван Мыш не выдержал, пошевелился, сопя, пряча глаза, стал натягивать пальто. Шуршала кожа. Федор не опускал стул, следил за каждым движением. Вячеслав опустился на койку, закурил, перебросил ногу на ногу. Впервые в этот вечер его лицо выразило удовольствие.
Выдвинут объемистый чемодан, из тумбочки полетели в него отвертки, коробочки, мотки проволоки, точильные бруски. Иван Мыш взял в руки лампу с тумбочки, стал вертеть в руках, разглядывать.
— Ребята, может, подобру… Подобру-то бы лучше…
Никто ему не ответил.
Федор поймал себя на том, что он вместе с Мышом любуется его лампой — подставка из небрежно обрубленного, отполированного куска дерева, легкий изгиб ручки, крытый черным лаком колпачок — и все это из обычного кухонного половника. Золотые руки…
Вдруг Иван Мыш с силой бросил лампу на пол:
— Сволочи! Вы — сволочи! Не лучше меня!.. Жалеть я должен! А меня жалеют? Вы же все на меня как на стенку глядите! Что я вам? Стенка! Вещь!.. А каким мне быть? Добреньким? Меня с детства никто не жалел. Даже мать… Брата жалела. Он — хиляк, я — здоровило, ему — пряник, мне — кусок хлеба! — Иван Мыш в ярости повернулся к Вячеславу: — Ты — первая сволочь, тебя я больше всех ненавижу! Красивым хочешь выглядеть! Ух, ненавижу!.. Дай, мол, спасу Слободко, пусть поглядит, какой я благородный… Чужими руками. Пусть себе эта дубина синяки да шишки получит, а тебе — добрая слава. Я ведь слышал, как Православный-то сказал… Слышал! „Порядочный человек!“ Ты — порядочный, а Иван Мыш — мразь, вонючая тряпка, подтирай им чужое дерьмо, не стесняйся… На вот — сам утрись! И Православного вашего нисколечко не жалко! Утрись!
— Ты бы не ораторствовал лишка, а шевелился, — перебил его Федор.
— Успеешь. Ты тоже сволочь особая. Откуда в тебе-то спесь? Не умнее ж меня. Деревенщина! Лапотник! И везет же таким. Потычет кистью — все ах да ах! А чего? Тьфу!.. Стул взял. Огреть бы тебя этим стулом! Огрел бы — красная лужа осталась. Только страдать за дерьмо не хочется… Уйду, но вы вспомните еще Ивана Мыша. Еще, бог даст, оступитесь как-нибудь. Оступитесь, а там я уж вас подтолкну, легонечко, незаметно — косточки хрустнут…
Иван Мыш подхватил свой чемодан, отбросил носком сапога покалеченную лампу, в дверях обернулся:
— Я памятливый. Я не забываю!..
Через полчаса он вернулся — без пальто, без шапки, гимнастерка по-домашнему распояской. В какой-то комнате для него нашлась свободная койка.
— Хлопцы, раз не люб, чего уж… Только зря мы сволочили друг друга. И тут черт-те что наговорил я. Не верьте, вгорячах это… Право, совестно…
Вячеслав и Федор молчали, не обернулись в его сторону.
— Говорить не желаете?.. Ладно уж, снесу. Только я на вас зла не имею.
Он поднял разбитую лампу, оценивающе оглядел ее со всех сторон.
— Я ведь прост. Зла долго не держу. Вгорячах-то чего не случается…
Вышел, бережно прикрыв дверь, унес лампу.
— Хитрость гориллы, — проворчал Вячеслав.
Они долго не спали, ждали Православного, а он так и не пришел в эту ночь.
14
День, как всегда, начался с того, что на возвышение взобралась (в который уже раз!) натурщица с распущенными льняными волосами.
На улице ночью выпал свежий снег, и все мостовые города белы, и загроможденная мольбертами мастерская заполнена чистым, покойным праздничным сиянием. Такое ощущение, что выпал не сотый в эту отходящую зиму снег, а лишь первый… Первый снег, умывающий землю! Первый снег, прячущий осеннюю усталость! Первый снег — тихое счастье, бывающее раз в году. Но, увы, подделка, фальшь — февраль за широким окном, первый снег в прошлом, как забытое детство.
Вячеслав, словно после похмелья, тупо уставился в свою работу, на палитре выдавлены свежие краски, а кисти чисты.
Православного нет, а еще стоит его холст с почти законченным портретом — натурщица с накрашенными губами чем-то напоминает монашку. Снимут холст, ничто не станет напоминать Православного — умер для института.
Не явился опять и Слободко. И по-прежнему его работа с ободранной краской вопит о бесчинстве.
А Иван Мыш богомазничает: мазочек к мазочку — складочки, пуговки, расчесывает волосы, чертит губки. Федору виден его холст, и у Федора чешутся руки: взять бы широкий флейц, набрать бы на него побольше краски и, ляпая, пройтись, стирая мазочки и складочки, — хватит сюсюкать, нагруби!
А своя работа?..
Почти две недели изо дня в день взбиралась на возвышение девица, две недели вглядывался в нее Федор, трудился…
Сегодня в первый раз задумался — что за человек сидит перед ним? Кому-то верила — ее обманывали, и еще верит — молодость не прошла; хочет выглядеть умной, а ее ловят на манерности; хочет быть доброй, а получается сентиментально… И эти распущенные волосы, и эти девственно-голубые топа, и это помятое, истасканное лицо. Люди, посочувствуйте ей, она так мало видела сочувствия в жизни!
И пойман свет, упавший на волосы, и вылеплены скулы, в рука на голубом платье прописана не без изящества — а для чего? Нет биографии на портрете, нет человека, ничего не сказано — живописная бессмыслица. Ничего уже нельзя переделать, толстым слоем краски покрыт холст, как-никак трудился над этой бессмыслицей две недели. Начать бы сначала, а зачем? Опять получится то же, нет желания, да и завтра последний» день позирует эта девица.
Мастерская залита чистым светом, сияют белые мостовые за окном — фальшивое впечатление первого снега, праздничности в природе.
…А к вечеру опять развезло. Хлюпала под ногами грязная жижа, с крыш падали на лицо холодные, крупные, липкие капли — от них брезгливая дрожь по всему телу. Прохожие, спрятав лица в поднятые воротники, спешили убраться из-под унылого неба.
Плохо на улице, а в общежитии стоят две койки с содранными матрацами — нежилой вид, разгром, запустение. Вячеслав наверняка куда-нибудь сбежал. И очень хочется увидеть Православного, услышать хотя бы: «Старик, дай трешник в долг…» Лишь бы его голосом.
Плохо на улице, а в общежитии сейчас еще хуже.
Федор остановился перед подъездом.
На стене соседнего здания, с которого четыре года назад сняли плакат «Родина-мать зовет!», все еще висела реклама, уже вылинявшая, примелькавшаяся, но по-прежнему необъятная по размерам: «Пейте Советское шампанское!» Черная бутылка с этикеткой кажется величиной с кремлевскую башню.
А напротив магазин… В его витрине недавно появился плакат: устрашающего вида космополит держит перед лицом умильно улыбающуюся маску. Под витриной у плаката топчется тощий, промерзший насквозь человечек в поношенном пальто, у него лилово-красный от мороза нос и брюзгливо-скорбная складка губ. Он торгует с лотка брошюрами Сталина «Вопросы языкознания».
