Определенного и решающего ответа на этот вопрос в «Соти» нет. Правильнее всего сказать, что роман этот дает Леонову право на отсрочку и что, нисколько не колебля в нас убеждения в исключительной одаренности автора, он ничего нового о нем не говорит. Леонов как бы отсутствует в «Соти». Роман написан если и не на заказ, то все же под давлением тех лиц и настроений, сил и веяний, которые ныне литературой в России управляют. Бесспорно, главнейшая причина разочарования в этом и лежит. Леонов спустился с тех «вершин», на которых — худо ли, хорошо ли — он держался в «Воре», на гладкие полянки «производственной беллетристики», где героем является не столько человеческая душа, сколько какой-нибудь турбогенератор. «Соть» повествует, подобно тысяче других советских романов, о строительном энтузиазме масс и борьбе их за социализм. Правда, Леонов то и дело рвется и вырывается на волю из поставленных им себе рамок. По природе это человек достоевско-дантовской складки, с «раем и адом» в душе, со страстным вниманием к теме греха и воздаяния, ко всякого рода «проклятым натурам» и судьбе их. О строительстве ему писать нелегко. Он-то уж, конечно, не верит советским мудрецам, будто интерес к человеку есть свойство и особенность мещан, что теперь та литература и права, которая помогает пролетариату в его классовой борьбе. Он по опыту знает, что это не так. Но он притворился убедившимся, поверившим, он надел общеобязательную маску благопристойности, и когда «Соть» читаешь, становится за автора обидно. Некоторые темы «Вора» Леонов продолжает и в «Соти». Но делает это он бегло, торопливо, тайком. Наоборот, о пролетарском энтузиазме повествует красноречиво и внятно, явно подчеркивая, что это в романе и есть самое существенное. Разочарование, которое приносит «Соть», есть прежде всего разочарование в характере Леонова: «не выдержал, сдался, пошел на компромисс…» Было бы с нашей стороны недомыслием и легкомыслием кого-нибудь за такой «компромисс» теперь в России упрекать. Тем более – осуждать. Но чувство горечи остается.
Талантливость Леонова, повторяю, обнаруживается и в «Соти» с исключительной силой. Оговорюсь, что на мой вкус у него неприятная, витиеватая, слишком «литературная», часто безвкусная манера писать. Первые страницы читаешь не без раздражения… Но уже через полчаса чтения с автором не споришь, ему ни в чем не возражаешь. Он берет читателя «за жабры», как выражаются в просторечии. Пишет он о каких-то полоумных монахах, принимающих у себя в скиту незваных советских гостей: казалось бы, положение не особенно увлекательно… Но и этот мешковатый, дубоватый Увадьев, коммунист-инженер, и спутники его, и скитские встревоженные старцы, все мало-помалу оживают под пером Леонова – и та же таинственная, подлинная, ничем не разложимая жизнь возникает всюду, что бы Леонов ни описывал и о чем бы ни говорил. Леонову, вероятно, не очень хотелось писать «Соть». Но в процессе писания, касаясь людей, изображая их, заставляя их говорить и действовать, он не мог не «вдохновиться», и упражнение на заданную тему у него само собой, помимо его воли, может быть, превратилось в настоящее творчество.
Соть – река на севере России. Бесконечные леса тянутся от берегов ее в глубь страны. Пустынная, даже величественная природа. Темные, суеверные люди. Тысячи лет прошли над этим краем, не изменив его. Но вот настала пора «строительства». Здесь, именно здесь, в этом глухом углу социализм должен дать бой стихиям и человеческой косности. Так полагает мечтатель Потемкин, председатель местного губисполкома, один из духовных сыновей чеховского полковника Вершинина. Ему мерещится: «край благоденствует, лозунги о социализме сходят в жизнь со свих уличных полотнищ. При электрическом свете мужики коллективно едят многокалорийный обед и, благодарно любуясь на портрет комбината, слушают радиомузыку». Практически он решает, что энергия и богатства Соти должны быть использованы для огромных бумажных фабрик. После долгих мытарств по высоким московским инстанциям его проект принимается. На Соти возникает Сотьстрой. Рабочие тянутся на Соть из близких и далеких губерний. Едут на Соть инженеры. Новый быт и новая жизнь начинают теснить старину.
Инженер Увадьев приезжает на строительство первым. Он целиком посвящает себя этому делу. Увадьев – вполне новый человек. В беседе с одним из сотинских монахов он говорит: «Душа – чудное слово… Видишь ли, я знаю ситец, хлеб, бумагу, мыло… я делал их, или ел, или держал в руках… я знаю их на цвет и на ощупь. Видишь ли, я не знаю, что такое душа. Из чего это делают? где это продают?» Увадьев, может быть, и дальше оставался бы в своем неведении, если бы не приехала вместе с ним химичка Сузанна Реннэ. Упорня и молчаливая страсть, усиливающаяся от одиночества, владеет им. Главный инженер, Бураго, тоже любит Сузанну. Они друг с другом говорят только о работе: оба боятся откровенностей, признаний, всего того, что может от работы отвлечь или ей помешать.
Сузанна встретила на Соти старого знакомого. Когда-то, на одном из гражданских фронтов, она по случайной прихоти помогла спастись белому офицеру. Теперь этот офицер живет в скиту, он принял имя Виссариона и постриг. Впрочем, ненадолго. Едва только началось на Соти строительство, как Виссарион не без искусства разыграл роль «прозревшего» и в награду за помощь по борьбе с религией получает пост заведующего клубом для рабочих. Виссарион — странный человек. Не то он трус и пройдоха, просто-напросто норовящим укрыться где потеплее. Не то — «идейный» враг коммунизма, в бреду и чаду развивающий какие–то сумбурные, но явно контрреволюционные исторические теории.
– Чего вы хотите? — спрашивает его в характерно «достоевском» диалоге Сузанна.
– Воскресения души… Душа изгоняется из мира сквозь строй шпицрутенов и палок. Чудовище, родившее Библию, Коран, Илиаду, стало клячей. Ей не поспеть, она хромает. Эллада, равновесие начал, единство остались позади за кормой… Слушайте, я говорю: назад, к тезису. Неясно? Назад к праматери всех Эллад… Земле нужен большой огонь. И, верьте, ураган этот наступит. Аттила придет в нем. В годы войны и нищеты в России уже рождался этот ребенок… наступало прозрение истины… Он придет на коне, одетый в лоскут цвета горелого праха, в волосах его ветер, в бровях полынь. Слабые вымрут в год, а сильных он посадит на коней и поведет назад, к тезису. Стрелка потечет вспять, через темные дни, ей придется переплывать реки крови, карабкаться через Гималаи обессмысленных вещей…»
— Они разобьют погреба и выпьют всю водку! — резонно возражает Виссариону прозаическая Сузанна.
Но офицер-монах-коммунист не слушает ее. Он утверждает, что «все человечество только и живет надеждой на Аттилу».
На деле мечты Виссариона о новом «биче вселенной» превращаются в хитрое, банальное, мелкое антисоветское вредительство. Ход работ на Сотьстрое задерживается. Борьба с природой так же тяжела, как и борьба с людьми, с темными местными крестьянами, «кулаками». Увадьев всегда чувствует руку «завклуба», Виссариона. Он вообще к вредителям беспощаден. «Под суд его!» – говорит Увадьев о каждом из них. Правда, Бураго, который умнее и опытнее Увадьева, знает, что не в одних «вредителях» дело. «Э, батенька, – отвечает он Увадьеву. — Россию под суд не отдашь. Ее преодолевать надо»… Но мало-помалу светлые и добрые начала, т. е. в данном случае строительство социализма, одерживают верх: Виссариона кто-то убивает, мужики убеждаются в полезности начатого дела, природа подчиняется воле человека… Огни Сотьстроя сверкают и уже не померкнут, пока не исполнится мечта Потемкина. Только Увадьеву и Бураго не по себе. Сузанна предпочла им обоим третьего инженера, помоложе и побойчее. Но за их личные несчастья судьба вознаграждает их удачей дела.
Вот в нескольких словах схема «Соти». Роман развивается гладко и медленно, без обычного леоновского напряжения. Напряжение есть только в некоторых разговорах – как, например, в том, который я цитировал, – но оно не воплотилось в образы, не вошло в «плоть и кровь» романа. Леонов промолчал в «Соти» о всем том, что – судя по предыдущим его произведениям – больше всего его занимает и волнует. «Соть» – не то, далеко не то, чего от Леонова мы ждали. Но это все-таки книга замечательная, – во всяком случае не разубеждающая нас в том, что по силе даже у Леонова среди молодых русских романистов сейчас почти нет соперников.
<«ЧЕРНОЕ И ГОЛУБОЕ» А. ЛАДИНСКОГО. –
«СТИХИ И ПРОЗА» В. ДИКСОНА >
Среди поэтов, появившихся в эмиграции, Ант. Ладинский — несомненно, один из самых даровитых. Он в несколько лет успел создать себе имя. Стихотворения его, довольно часто печатаемые в наших здешних изданиях, неизменно бывали настолько индивидуальны, что авторство Ладинского можно было угадать сразу, не глядя на подпись, по двум-трем начальным строчкам. Любители поэзии знают Ладинского как стихотворца, представляют себе его облик, толкуют иногда об особенностях его техники или стиля, хотя до сих пор у них не было под руками того «документа», который для отчетливого суждения о поэте незаменим: сборника его стихов… В сборнике всегда обнаруживается, есть ли у автора творческая тема, являются ли его стихи вариациями, — хотя бы и самыми разнообразными, – на эту тему, или просто, как человек, «владеющий пером», он от нечего делать занимается версификацией. Одно стихотворение отвечает другому в сборнике, одно с другим перекликается, если автор подлинный поэт. Намек, который остается неясным в отдельном стихотворении, превращается в утверждение. Очень важно для стихотворца выпустить первую книгу: это испытание, которое пройти необходимо, – хотя, признаемся, для многих из числа наших здешних «поэтических надежд» его выгоднее было бы отдалить насколько возможно. Но Ладинский к ним не принадлежит.
