Удэге – маленький народец, живущий в Уссурийском крае. Еще задолго до революции русский рабочий Мартемьянов, убивший пристава, прожил в этом краю, спасаясь от преследования властей.
Теперь Мартемьянов – видный деятель «земпредревкома». Вместе с подростком Сережей Костенецким, сыном доктора-революционера, он обходит города и села, подготовляя повстанческий съезд. По пути он встречает старого приятеля, удэгейца Сарла, принимает его приглашение посетить их становье, попадает опять в знакомую обстановку. Фадеев тщательно описывает быт и обряды удэгейцев — и пытается иногда показать, как в этом полудиком народце пробуждается революционное сознание и как осуществляется «мысль Маркса и Энгельса, гениально развитая Лениным». Но лучше этого ему удаются образы людей — пылкого и вечно встревоженного Сережи, простодушного Мартемьянова, начальника партизанского отряда, отдельных партизан, отдельных удэгейцев — и особенно удается ему природа, девственная и мощная, на окраинах Азии, с ее тайгой, горами и океанами. Люди сливаются с природой, природа сливается с людьми. Фадеев и в «Разгроме» находился под сильнейшим влиянием Толстого. В «Последнем из Удэге» следы усердного (скорее «творческого», чем робко-ученического) чтения Толстого заметны повсюду. Отчетливее всего вспоминаются «Казаки». Даже разговоры и мысли героев Фадеева – толстовские: «Что такое счастье?», – спрашивают все они. Для Сережи счастье — в исканьях невиданного и необычайного, удэгейцы его интересуют, так сказать, по «майн-ридовски». Для Мартемьянова — в работе. Для других — в борьбе. Старый, мудрый удэгеец учит: «Счастье — это сама жизнь». «Этот завет, пожалуй, устарел», — возражают ему. «Да, — отвечает старик, — многие нарушили его, но нельзя сказать, чтобы они от этого стали счастливее». Разумеется, автор дает понять, что, по его личному мнению, счастье целиком заключено в диктатуре пролетариата. Но это мнение не мешает ему изображать мир и человека правдиво — и не заставляет его заменить искусство трафаретом.
Интересный и талантливый роман этот еще не окончен. Вышла отдельной книгой его первая часть. Дальнейшие главы печатаются в журнале «Октябрь».
«ЗАВИСТЬ» ЮРИЯ ОЛЕШИ
Уже несколько лет, как вышла повесть Юрия Олеши, но до сих пор не прекращаются споры и толки о ней. Нет в советской литературе произведения, которое удостоилось бы такой же судьбы. Успех? Успех бывал и больший: официальный — выпавший на долю романов Гладкова или Панферова; подлинный — как успех некоторых романов Леонова, например. Судьба книги Юрия Олеши иная. Книга эта обращена к мысли, а не к чувству, она не волнует и может не нравиться, но неизменно удивляет, принуждает думать и, во всяком случае, запоминается. Книга написана с редкой и счастливой стилистической отчетливостью, и так же отчетливо поставлена в ней тема. Здешние читатели знают, конечно, о «Зависти», — хотя бы понаслышке. Как нельзя более кстати появление повести Юрия Олеши в берлинском издании дает возможность всем прочесть ее, — вместо того, чтобы ограничиваться чтением пересказов, рассуждений и отзывов.
Мне не раз приходилось слышать мнение, будто повесть Олеши — произведение отталкивающее. До известной степени это так, — и не случайно, а намеренно автор начал свою книгу со сцены откровенно физиологической, из тех, которые до сих пор в литературу не попадали. Противен может показаться и лукаво-иронический, заискивающий, взвинченный, ехидный, «сверх-достоевский» говорок главного героя повести – незадачливого интеллигента Кавалерова. Неприятна истерическая, карикатурная романтика его речей… Но неприязнь в данном случае надо преодолеть: книга того стоит. Она чрезвычайно умна. Она дает своеобразное объяснение тому, что происходит сейчас в России и в мире, — и если объяснение это односторонне и чуть-чуть схематично, то нельзя все–таки ему отказать в глубине. Я не думаю, чтобы «Зависть» являлась перворазрядным художественным произведением: нет, большой творческой силы в книге этой не чувствуется. Это бесспорная литературная «удача», в том смысле, как удачными надо назвать новеллы Бабеля и даже некоторые вещи Федина, — однако удача здесь происходит от сравнительно бедного, малокровного (и, повторяю, схематического) ощущения жизни, от отсутствия большого сопротивления в творческом материале. Произведения Леонова, конечно, менее удачны, но Леонов все-таки значительнее как художник, — несмотря на все свои срывы, промахи и оплошности. Он пишет «как из ведра», — по слову Гёте, — и грех его только в том, что в таком виде он многое и оставляет окончательно. Олеша же будто водит тончайшей кисточкой, смоченной какими-то ядовитыми растворами… Впрочем, об этом я уже писал, сразу после выхода «Зависти». Впечатление от нового чтения ее осталось то же, что было.
Интересен в «Зависти» замысел и прихотливое, искуснейшее развитие его. Два лагеря представлены Олешей: в одном победители — Андрей Бабичев, бывший «политкаторжанин» а ныне председатель колбасного треста; его приятель, футболист Володя Макаров, «индустриальная личность», и другие; в противоположном — Кавалеров и Иван Бабичев, побежденные и униженные интеллигенты… Ни Андрей Бабичев, ни Володя Макаров не признают никаких сложных чувств. Все для них просто и ясно: мир идет к социализму, буржуазия есть классовый враг, кто не работает, тот не ест, лошади едят сено и овес, одним словом… Кавалеров же изнывает, изнемогает от страстного желания защитить уходящие из человеческой жизни чувства и оттенки чувств, от безнадежности своих попыток удержать их. Ни он, ни Иван не делают себе никаких иллюзий насчет будущего, — но оба они мечтают о том, чтобы хотя «оставить шрам на морде истории», которой не нужны оказались причудливые душевные богатства, накопленные предыдущими поколениями. Кавалерова пугает грубость и простота наступающей жизни. Он весь съеживается при мысли о жизни, где остаются только расчет, польза и необходимость, — где лишней оказывается «нежность», столь дорогая ему. Он ужасается, представляя себе будущий человеческий муравейник.
Очень многие наши современники, читая «Зависть», узнают в речах Кавалерова и Ивана Бабичева свои собственные сомнения и тревоги. «Борьба идет за сохранение человека», формулировал недавно положение «на фронте европейской культуры» Томас Манн. В сущности, за человека ратует и спившийся, сбившийся с пути Кавалеров — ратует витиевато, трусливо, но все-таки за него… И нет другой русской книги сейчас, где вопрос о человеке был бы поставлен автором с большей прямотой и резкостью.
Разрешение вопроса Олеша дает, конечно, такое, которое одно только, при нынешних условиях, и возможно. Победители торжествуют. Автор им сочувствует. Но удивительно, что советская критика, встретившая «Зависть» с наивной восторженностью, — не заметила в книге Олеши того, что нам, здесь, со стороны, так в ней очевидно. Глубокой двусмысленности ее, именно в разрешении темы. Критика эта правильно указывала, что Андрей Бабичев — больше делец, чем революционер, что Макаров, как тип, не особенно характерен, но этим она и ограничилась. Она не уловила того, что весь пафос Олеши и, можно даже сказать, все его вдохновение вложены в образ и речи Кавалерова, что как этот «герой» ни карикатурен, соседство с ним оказывается для веселого колбасника и самодовольного футболиста не совсем выгодно. Если бы попытаться выяснить, что «хотел автор сказать» в данной вещи, то вывод, пожалуй, получился бы не совсем тот, который делается в московских журналах. Не надо для этого читать между строк: достаточно читать текст Олеши без предвзятой мысли, будто победители всегда правы. «Горе побежденным», — говорит Олеша, — это действительно так. Но он добавляет другое, чего в Москве не поняли или не захотели понять: «слава побежденным».
«Современные записки», книга XLVI. Часть литературная
«Бегство» Алданова закончено в последней книжке «Современных записок».
Из номера в номер печатался этот роман. Каждый раз рецензенты высказывали свои соображения: выяснилось, что такие-то главы очень хороши, такие-то немного бледны; этот эпизод удался автору блестяще, другой, наоборот, удался ему не совсем… Просматривая теперь весь роман, убеждаешься, как случайны были эти мнения: все в «Бегстве» слитно, однотонно и как бы однокачественно. Но при трехмесячных перерывах в чтении невозможно всегда одинаково судить о равноценных, в сущности, частях одного и того же целого: критик не машина, не «воробей, чирикающий всегда то же самое», он так же подвластен переменчивости впечатлений, как всякий читатель — и лучше откровенно отказаться от иллюзий «объективности», чем обольщаться самому и вводить в заблуждение других. Единственное возражение, которое в данном случае надо было бы сделать, таково: не следует судить о том, что еще не кончено, — не следует говорить о романе, еще не завершенном. Это бесспорно верно. Но уж так повелось у нас, что как только появится книжка «Современных записок», читатель ждет о ней подробного отзыва. Приходится традиции подчиняться.
