немало, замечает автор: правда, на всякой русской ярмарке, самой ничтожной, вы уж непременно встретите хотя по одному Ноздреву, а на другой, поважнее — конечно, по нескольку таких Ноздревых. Автор говорит, что этот тип людей у нас на Руси известен под именем разбитного малого; к нему идут также эпитеты: безалаберный, взбалмошный, ералашный, хвастун, забияка, задирала, враль, человек дрянь, ракалия и проч. С третьего раза они говорят знакомому — ты; на ярмарках покупают все, что в голову ни взбредет, как например: хомутья, курительные свечи, платье для няньки, жеребца, изюму, серебряный рукомойник, голландского холста, крупчатой муки, табаку, пистолеты, селедок, картин, точильный инструмент, словом, в их покупках такой же ералаш, как и в их голове. В деревне у себя они любят хвастать и лгать без милосердия и называть своим все, что им и не принадлежит. Не доверяйте словам их, скажите им в глаза, что они вздор говорят: они не обижаются. Страсть большая у них все у себя в деревне показывать, хотя и глядеть не на что, и всем хвалиться: в этой страсти выказывается радушие — черта русского народа — и тщеславие, другая черта, также нам родная. Ноздревы большие охотники меняться. У них ничто не посидит на месте, и все должно также вертеться вокруг их, как у них в голове. Дружеские нежности и ругательства в одно и то же время льются с их языка, мешаясь в потоке слов непристойных. Избави боже от их обеда и от всякой короткости с ними! В игре они нагло плутуют — и готовы драться, если им это заметишь. Особенная страсть у них к собакам — и псарный двор в большом порядке: не происходит ли это от какой-то симпатии? ибо в характере Ноздревых есть что-то истинно собачье. Дéла с ними никакого сладить нельзя: вот почему сначала кажется даже и странным, как Чичиков, такой умный и деловой малый, узнававший с первого раза человека, кто он и как с ним надо говорить, решился войти в сношение с Ноздревым. Такой промах, в котором Чичиков после сам и раскаялся, может, впрочем, объясниться из двух русских пословиц, что на всякого мудреца довольно простоты, и что русский человек крепок задним умом. Зато Чичиков и поплатился после: без Ноздрева кто бы так всполошил город и произвел всю суматоху на бале, которая причинила такой важный переворот в делах Чичикова?
Но Ноздрев должен уступить место огромному типу Собакевича. Здесь не можем не привести слов самого автора, которые лучше всякой кисти живописуют нам это лицо, если так можно назвать чудовищно-живописную натуру Собакевича.— «Известно, что есть много на свете таких лиц, над отделкою которых натура недолго мудрила, не употребляя никаких мелких инструментов, как-то: напильников, буравчиков и прочего, но просто рубила со своего плеча, хватила топором раз — вышел нос, хватила в другой — вышли губы, большим сверлом ковырнула глаза и, не обскобливши, пустила на свет, сказавши: «Живет!» Такой же самый крепкий и на диво стачечный образ был у Собакевича: держал он его более вниз, чем вверх, шеей не ворочал вовсе, и в силу такого неповорота редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь. Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую: медведь! совершенный медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михайлом Семеновичем».
Случается иногда в природе, что наружность человека обманывает, и под странным чудовищным образом вы встречаете добрую душу и мягкое сердце. Но в Собакевиче внешнее совершенно, точь-в-точь, отвечает внутреннему. Наружная образина его отпечаталась на всех его словах, действиях и на всем, что его окружает. Несуразный дом его; полновесные и толстые бревна, употребленные на конюшню, сарай и кухню; плотные избы мужиков, срубленные на диво; колодезь, обделанный в крепкий дуб, годный на корабельное строение; в комнатах портреты с толстыми ляжками и нескончаемыми усами; героиня греческая Бобелина с ногою в туловище; пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах; дрозд темного цвета; словом, все, окружающее Собакевича, похоже на него, и может вместе со столом, креслами, стульями запеть хором: и мы все Собакевич!
Взгляните на его обед: всякое блюдо повторит вам то же самое. Эта колоссальная няня, состоящая из бараньего желудка, начиненного гречневой кашей, мозгами, и ножками; ватрушки больше тарелки; индюк ростом с теленка, набитый невесть чем,— как все эти кушанья похожи на самого хозяина! А редька, варенная на меду,— не знаем, существует ли где такое варенье, но оно могло быть выдумано только Собакевичем. Вслушайтесь в слова его за обедом: «У меня когда свинина, всю свинью давай на стол; баранина, всего барана тащи, гусь — всего гуся! лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует».— Не правда ли, что выразительно здесь слово: душа? Собакевич едва ли может иметь об душе иное понятие.— Взгляните на него, как он опрокидывает половину бараньего бока к себе на тарелку, съедает, обгрызывает, обсасывает все до последней косточки... Или как после своего сытного обеда издает ртом какие-то невнятные звуки, крестясь и закрывая поминутно его рукою! Здесь медвежья с виду натура Собакевича переходит в свиную: это какой-то русский Калибан [81], провонявший весь свининой; это вся жрущая Русь, соединившаяся в одном звере-человеке.
Поговорите с Собакевичем: все высчитанные кушанья отрыгнутся в каждом слове, которое выходит из его уст. Во всех его речах отзывается вся мерзость его физической и нравственной природы. Он рубит все и всех, так же, как его самого обрубила немилосердная природа: весь город у него дураки, разбойники, мошенники, и даже самые порядочные люди в его словаре значат одно и то же со свиньями. Вы, конечно, не забыли фонвизинского Скотинина: он если не родной, то по крайней мере крестный отец Собакевичу; но нельзя не прибавить, что крестник перещеголял своего батюшку.
«Душа у Собакевича, казалось, закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности»,— говорит автор. Так тело осилило в нем все, заволокло всего человека и уж стало неспособно к выражению душевных движений.
Обжорливая его натура обозначалась и в жадности к деньгам. Ум действует в нем, но настолько, насколько нужно сплутовать и зашибить деньгу. Собакевич точь-в-точь Калибан, в котором от ума осталась одна злая хитрость. Но в изобретательности своей он смешнее Калибана. Как мастерски ввернул
